Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

Однако и компенсация нехватки авторитета кулаками это не аксиома. Даже опытные командиры без зазрения совести мордовали призванных из запаса одногодков. Доходило до греха, и тогда штык пожилого солдата вместо соломенного чучела входил до упора в грудь обидчика. Убийцу брали под арест, и, получив одного, смерть недолго дожидалась второго[935].

Для любого офицера на передовой издевательства над подчиненными были сопряжены с риском для жизни, — риском получить пулю в ответ: «В воспоминаниях описан случай, когда молодой прапорщик отвесил по оплеухе рядовым, не отдавшим вовремя честь. Через несколько дней эти солдаты, назначенные на артиллерийский наблюдательный пункт на передовой под начало своего обидчика, расстреляли его, представив дело, как будто офицер был убит немцами по собственной неосторожности»[936].

В одной из дружин Ораниенбаумского гарнизона опоздавшему из отпуска после Рождества нижнему чину ротный командир приказал всыпать 25 розог. Из всей роты будто бы лишь один солдат согласился исполнить постыдное наказание, после чего пропал без вести, а вскоре был убит и офицер. Рядовой 47-го пехотного запасного полка Татеос Наджарьянц воззвал к однополчанам о помощи: «Братцы, не выдайте меня, будьте человеками», за что тут же был обвинен в подстрекательстве других к неповиновению[937]. В тылу свободы для рукоприкладства было больше, а риска крепко пожалеть о содеянном — меньше. Нет нужды говорить, как скверно это могло влиять на мораль будущих воинов. Показательно другое: пара приведенных выше примеров рукоприкладства указана в советском издании межвоенного периода без привязки ко времени происшествий и к персоналиям. Они практически повисают в воздухе, ведь не считать же подтверждением тезиса «телесныенаказания… явились в армии рассадником новых “преступлений”. И безграничного произвола» цитируемые далее частушки неизвестного происхождения: «Коли немец не колотит, Взводный шкуру мне молотит», «По окопу немец шкварит, По сусалам взводный жарит», «Немцу взводный ручку жмет, А нам взводный морду бьет»[938]? Впрочем, нехватки свидетельств распускания рук офицерами не было еще в дореволюционной левой печати. «Всякий раз, как только не отдашь командиру батальона честь, он сам наносит пощечины. Взводный 4-го взвода 1-й роты Земель и еще три солдата, будучи в карауле, потребовали от одного офицера [сказать], кто он, и, не получив ответа, приблизились к нему. Офицер этот начал избывать солдат, но Земель и его товарищи в свою очередь платили ему тем же. За такое нарушение дисциплины Земель был расстрелян. В 433 Новгородском пехотном полку телесные наказания применяются систематически. За неявку на занятия три солдата 3-й роты были избиты нагайкой. Один солдат той же роты получил 25 ударов розгами за самовольную отлучку, а другому за такое же “преступление”… наказание было отменено только тогда, когда 1-я и 3-я роты восстали против такого насилия с криками “Долой розги!”. Командир 3-й роты ударил кулаком солдата за то, что тот не ответил на вопрос»[939].

В то же время в советской литературе не говорилось о том, что распускающего руки офицера мог ждать не только само-, но и военный суд. Так, в 1916 году командир 647-й пешей Волынской дружины подполковник И. Э. Хондзинский ударил старшего унтер-офицера, что стало причиной разбирательства. Тогда же командир 2-го Сибирского железнодорожного батальона полковник И. К. Липинский стукнул рядового Г. Биену по плечу и толкнул его; офицера ждали выговор и отстранение от должности, если подобное повторится[940].

Но в 1917-м новая власть была неспособна бороться с такими старорежимными язвами армейского быта, как телесные наказания и избиения, и своего бессилия не скрывала. На заседании Временного Комитета Государственной Думы 13 (26) марта 1917 года депутаты трудовик Н. О. Янушкевич и прогрессист Ф. Д. Филоненко делали доклад по итогам поездки на фронт: «Некоторые солдаты прямо говорили: “У нас такой-то командир, мы его убьем, у нас организовано убийство!”, “Что вы ему на это скажете?”. Мы говорим: “Успокойтесь, дурака не валяйте, временное правительство этот вопрос так или иначе разрешит… ”. <…>

Рукоприкладство в армии должно быть изъято, но оно настолько вкоренилось, что многие не могут от него отстать. Когда солдаты спрашивали нас, можно ли бить, то мы при офицерах говорили: “Нет, нельзя”, и ничего другого, конечно, говорить не могли. У нас вообще впечатление отрадное, и если бы офицеры сумели перестроить свои отношения на новых началах, а это необходимо, то дело было бы сделано. Теперь самый острый вопрос, по нашему мнению, как свою задачу исполнит офицерство…»[941].

«Этот вопрос так или иначе» был переложен на офицерский корпус Русской армии, без того оказавшийся козлом отпущения в условиях демократизации армии. Решения могли быть различными. Кому-то они и не требовались: «- Вот с тебя и начнем! — сказал ему штабс-капитан Карпов и дал ему две затрещины, по каждой щеке. Это видели и солдаты, но за демагога не заступились: авторитет Карпова в роте еще не был поколеблен.

— Бил сукиных сынов в мирное время, — продолжал он, — бил врагов, трусов и подлецов в военное время, а в революцию буду бить тех и других!

Ротный комитет в карповской роте работал за Карпова, величая его по имени и отчеству, советуясь с ним и сообща разрешая ротные дела. Были даже на “ты”.

— Ты, Парамон Иваныч, по мордам больше хлопай, все равно: дурак ли он или сукин сын.

— А чего мне их хлопать, когда вы у меня теперь… представители… вас и буду хлопать…»[942].

1917 год стал временем поиска справедливости, открывшего для многих сезон охоты на собственных офицеров. Немыслимое прежде стало в начале весны обыденным, но этот спусковой крючок выбирал запас рабочего хода годами. Запрет на зуботычины и унижение казался односторонним слишком долго и слишком многим и, перестав быть таковым, вовсе утратил силу.

В лучшем случае дело ограничивалось срыванием с военной формы погон — ненавистного солдатам и матросам символа старого режима. Этого позора не миновал даже бывший военный министр Сухомлинов, хотя мог и вовсе расстаться с жизнью. «В других полках… без всякого суда арестовывали некоторых офицеров и срывали с них погоны», — вспоминал фронтовик половодье «погонной революции» в армии[943]. Нередко доходило и до кровопролития. Наиболее подробно в отечественной литературе рассмотрено стихийное линчевание офицеров и адмиралов Балтийского флота в марте 1917 года[944], о чем, кстати, тогдашняя пресса не спешила голосить: «Весной 1917 г. самые разные издания объединились в создании умилительного образа бескровной и самой гуманной революции на свете. В начале революции по отношению к некоторым темам печать придерживалась… “тактики умалчивания”, например, не писала