Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

я не могу молчать. Найдется ли здесь хоть один человек, который был бы так же невиновен, как я и Филимон Барулин? Филимон означает любимый. Вот он, любимый сын народа, силач и богатырь, на позорной скамье, как последний злодей.

Филимон смотрел на друга восторженно-преданными и мокрыми от слез глазами. Но председатель остановил подпоручика и велел ему говорить только о себе.

— А что мне о себе говорить? Не помню, кто это сказал: если бы его обвинили в том, что он украл Эйфелеву башню, он немедля бежал бы из Парижа. А что делать человеку, которого обвиняют в том, что он украл луну?..

Кое-кто засмеялся, а председатель предостерегающе постучал по столу.

— Я все сказал. Я вышел из народа, я был с народом всегда и повсюду, в казарме, в окопе, в лазарете, в тюрьме и сумасшедшем доме…

— Ах, так вы были в сумасшедшем доме! — вскричал вдруг председатель, как будто это было для него новостью. — Так вы были в сумасшедшем доме! — повторил он таким тоном, словно хотел сказать: «Ну, тогда нам все ясно и понятно». Он вцепился в эту фразу, как собака в кость, повторяя ее без конца.

— Но разве вы за это судите меня? — удивленно и грустно спросил подсудимый.

Председатель вдруг сообразил, что зря подчеркивает все время это обстоятельство, чем оказывает обвиняемому неоценимую услугу. Душевная болезнь смягчает вину, снижает ответственность, служит снисхождением, вызывает сочувствие. Судить больного грешно. А подсудимый отлично использовал «льготы безумца», не отвечающего за свои чересчур вольные речи.

Небольшого роста, лохматый, с сединой в топорщившихся волосах, с худым, трагическим лицом, на котором особенно заметны стали скулы и темные горящие глаза, смешно поддерживая одной рукой штаны, чтобы они не свалились, а другой потрясая в воздухе, он выкликал отрывистые фразы. И голос его гулко звучал под сводами готического зала.

— Уму непостижимо! — воскликнул он. — Мысль, слово, чувство, данные человеку богом, закрепощаются по мании тирана. Миллионы людей трепещут перед ним и благодарят его за то, что он отнял у них право и свободу. Рабы целуют свои цепи, прокаженные — свои гноящиеся язвы. Доколе же? Тирания и фанатизм — вот трагический источник людских бедствий. Как бы ни назывался тиран, пусть даже пророком, он все равно тиран. Дайте человеку истинную свободу, чтобы он был сыт и никого не боялся, и он станет богом. Уничтожьте тиранию собственности — и на земле будет рай. Пусть я погибну, идея моя вечна. И нет такого оружия, которым можно ее уничтожить. Пока жив человек на земле, жить будет мечта его о добре и справедливости. Еще много тьмы вокруг. Но я верю, тьма будет рассеиваться, а свет разгораться, и наступит день, когда светом зальет всю нашу землю…

С упорством маньяка он продолжал говорить и тогда, когда председатель лишил его слова.

Председатель объявил перерыв.

Крамольные речи в военное время оказали Родиону Аникееву плохую услугу, ему вынесли смертный приговор.

Когда Филимон услыхал, что его друга осудили на казнь, он сделался как безумный.

— Господи! — закричал он сам не свой. — И чего только они с тобой делают, Родион Андреич? Окаянные! Сперва от войны угоняли, а теперь и вовсе убить задумали. Нехристи! — Он заплакал в голос.

Последний час полководца

Февральским полуднем Родиона втолкнули в камеру смертников.

Он был так измучен долгим судебным разбирательством, что мигом заснул, как только приник головой к стене.

Его спокойствие удивило тюремщиков, заглянувших в глазок на двери. Все-таки он был приговорен к смертной казни. А он спал тихо и улыбался во сне. Он проснулся среди ночи.

В зарешеченное оконце под потолком струился слабый свет поблекших звезд.

Появился отец, высохший и бескровный.

— Не простился ты со мной, сын! — сказал он печально.

— Не мог я, отец! — сказал сын виновато.

— Знаю. Живых спасал.

— А никого не спас.

— Не твоя вина. Попутал тебя Шуйский, — сказал отец с горечью.

— Нет, Шуйский был святой человек. Он снял с глаз моих первую повязку. Спасибо ему за первый луч света. Но повязок оказалось слишком много…

— Все равно ты честно служил людям, Родион! Всегда думал о них больше, чем о себе. И теперь они пойдут за тобой.

— Куда? — горько спросил Родион.

— Но разве ты один? — повторил отец незабываемые слова матери. — Каждый приходит для чего-то. Один — чтобы показать людям, как надо жить, другой — как не надо. Всю жизнь промолчал я, сынок! Не оттого, что сказать было нечего, а оттого, что сказать не умел. Человек, думал я, весь в себе. Но ежели бы мне жить после тебя, сынок, твоей стезей пошел бы… В глухую ночь, Родион, даже короткая молния может осветить верную дорогу. — И едва внятно: — Боишься смерти?

— Может быть, — ответил сын так же чуть слышно. — Смерть — она темная и косматая, как туча. Не хочу я ни страха, ни смерти.

Но отец покачал головой:

— Человеку ее не понять. Люди живут и умирают — каждый по-своему. Люди тебе уже ничем помочь не могут, сынок, да поможет тебе господь бог.

…Родион не сразу понял, кто эти люди, наполнившие камеру звоном ключей и шпор. Боже мой, подумал он радостно, сколько друзей пришло проводить его — и Раскин, и Ков-Кович… и мать, и Анна, его Анна…

— Осужденный, вы готовы? — спросил военный, в котором Родион узнал обвинителя, и мигом возвратился к плачевной действительности.

— Разве еще ночь? — удивился узник.

— Нет, уже светает.

— А я думал, казнят людей глухой ночью, когда мир спит, — сказал Родион.

— Для вас мы сделаем исключение, — ответил обвинитель со злой усмешкой.

— Хорошо, я готов. — Это было сказано с такой простотой и сдержанностью, что даже обвинитель смутился.

Осужденный шел среди конвоя, пугая людей своим спокойствием.

Его вывели во двор, похожий на каменную коробку с откинутой крышкой в виде звездного неба.

После темной, затхлой камеры свежий и влажный воздух ударял в голову, как брага; он был по-весеннему гулкий и пах смешанным ароматом земли, печного дыма и воды даже здесь, в тюремном дворе.

Странно, не было ни помоста, ни виселицы. Значит, повешение заменили расстрелом, все-таки хоть в этом преимущество подпоручика Шуйского перед рядовым Аникеевым, подумал Родион и улыбнулся.

При виде этой улыбки людей взяла оторопь.

Осужденного поставили у стены, на которой обледенела вода от потаявших за день сосулек. Напротив выстроились солдаты. Родион смотрел на них с недоумением. Не их ли встречал он в своих блужданиях? Как похож этот крайний солдат на Игната Ларионова.

«И он меня убьет», — подумал