Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Не думаю. Я, по крайней мере, ему об этом не говорил.

— Обвиняемый Аникеев, вы знали, с кем сидели в камере?

— Знал.

— И о том, что он обвиняется в убийстве, тоже знали?

— Знал. Но я также знал, что он никого не убивал.

— Откуда вы это могли знать, Аникеев? — спросил председатель.

— Об этом знала вся тюрьма, — отвечал подсудимый. — Да и какой смысл убивать было Садилова? На его место другой станет. Это только на руку тюремщикам. Недаром в тюрьме поговаривали, что вся история с убийством Садилова — сплошная выдумка, чтобы легче было прикончить Лушина втихаря.

— Молчать! — резко и сердито сказал Маслюков. — Вы слишком много позволяете себе. Вздор какой! Прикончить без суда и следствия — это даже не по-христиански. А мы христиане и живем в православной стране. Садитесь, обвиняемый Аникеев! — И снова обратился к Лушину, который слушал Родиона с блеском одобрения в темных глазах: — А вы говорите, что об убийстве Садилова он ничего не знал.

— Убийства не было, — отвечал Лушин. — Побег с каторги был, а убийства не было.

— Как так не было? — Маслюков даже опешил.

— Да, не было. Садилов упал в воду, а плавать не умел. Барулин кинулся спасать его, споткнулся, нечаянно задел бревно, оно и накрыло обоих. Садилова спасти не удалось, его унесло сильным течением.

— Это как же, Барулина удалось, а Садилова уж не удалось? — ехидно заметил молчаливый военный прокурор.

— Да, к сожалению, — серьезно сказал Лушин.

— К сожалению… волк овцу пожалел, — насмешливо промолвил председатель.

И опять Лушин серьезно сказал:

— Конечно, Садилова трудно сравнить с овцой. Он был плохой человек, его все ненавидели. Но все отлично понимали, что значит для заключенных его гибель. Мы и пытались поэтому его спасти.

— А бежали…

— Да ведь обязательно обвинили бы нас, что мы его утопили. Мы и бежали.

— Барулин, так ли это было?

— Истинная правда, вашескородие! Как перед богом, — ответствовал Филимон со слезой в голосе. — Вот крест — святая икона. Не таковский Александр Иваныч, чтобы врать. Дважды нырял, чуть сам не погиб. Святой он человек. Недаром вся каторга его почитала, самые отпетые и те перед ним шапки снимали…

— А на следствии другое показал, — перебил его председатель. — Зачитываю. «Как стал всплывать, подлюга, тут, значит, я и оступился, его бревном и накрыло». Что теперь скажешь? Ведь ты умышленно оступился, не иначе чтобы утопить человека.

— Никак нет, в душегубстве неповинен.

Неожиданно председатель обратился к Родиону Аникееву:

— А вы что скажете об этом убийстве?

— Я там не был.

— А если бы были?..

Аникеев посмотрел на председателя, не без умысла задавшего ему столь каверзный вопрос, потом перевел взор на Лушина.

— Эти люди мои друзья. Я всегда был бы с ними.

Такой ответ поразил всех и очень повредил Родиону.

Вмешался обвинитель, изощренный и тонкий крючкотвор:

— Обвиняемый Аникеев, вы все время твердите, что никаких преступлений не совершали. Так ли это?

— Да, так. Единственное мое преступление — что я назвался чужим именем.

— Допустим, — согласился обвинитель. — Но почему же вы так поспешно бежали, не похоронив отца?

— Бегут всегда поспешно, — печально ответил Родион. — Все равно жандармы не дали бы мне похоронить отца. А я должен был подумать о других.

— Яснее.

— Со мной был Филимон Барулин, я боялся за него. Я боялся за Лушина.

— Ах, вот как! — подхватил обвинитель, весело глядя на этого легковерного малого. — Вы были обеспокоены участью государственного преступника Лушина, бежавшего с каторги и обвиненного в убийстве. Похвальное беспокойство. Вы, может быть, не знали, что Филимон Барулин беглый каторжник?

— Нет, знал.

— Тем не менее вы всячески укрывали его от правосудия. А вы знаете, как это называется на языке закона? Как же вы после этого смеете утверждать, что не совершали никаких преступлений? Да ведь вы погрязли в преступлении с головы до пят.

В своей буйной обвинительной речи он объявил рядового Аникеева опасным пацифистом и презренным пораженцем. Он заявил, что рядовой, нижний чин — это существо, которое стоит на последней ступени общественного развития и легко поддается одурманивающей пропаганде.

— Это тем опаснее, что народ наш с детской непосредственностью воспринимает такую пропаганду, — гремел обвинитель. — Только представить себе на миг, что станется с людьми, если на земле прекратятся войны! Люди расплодились бы и задохнулись в тесноте, грязи и скученности. Примером тому могут служить китайцы. Их слишком много. Они никогда не вылезут из нищеты, болезней и пороков. Цивилизованные народы должны ввести ограничение рождаемости, если они не хотят впасть в первобытную дикость и выродиться до скотоподобия. Война есть тот великий регулятор, который поддерживает в мире равновесие. Одного столетия без войн достаточно, чтобы человечество зашло, в непоправимый тупик, чтобы восторжествовала анархия и революция. Я утверждаю, что под видом заботы о людях пацифисты и всякие противники войны стремятся к их гибели. Антивоенная пропаганда во время войны равносильна деяниям вражеских лазутчиков и шпионов.

Даже памятный Родиону кинорежиссер Ханжин, певец военного психоза, не дошел до такого неудержного восхваления войны. Родион невольно усмехнулся воспоминанию.

Прокурор принял его усмешку на свой счет.

— Истинная скромность — безусловный признак большой культуры, — сказал прокурор с издевкой. — Отдадим же дань скромности и культуре подсудимого. Он скромно умолчал о том, что был сумасшедшим, дезертиром, самозванцем и даже дошел до того, что ограбил нищих. Где уж нам тягаться с ним! На его стороне «величайшие» идеи, а на нашей — всего лишь бедный маузер. И мы должны использовать этот маузер, если не хотим, чтобы этот «искатель правды роковой» отрубил нам головы. — Речь свою он закончил патетически, повернувшись к Аникееву и обращаясь к нему: — Вам угодно улыбаться, обвиняемый, пожалуйста, улыбайтесь, только с петлей на шее.

О Барулине он сказал скороговоркой: для этого обманутого и темного солдата, которому предстоит еще один суд, хватит пока что вечной каторги.

Свое последнее слово Родион начал так, как если бы отчитывался перед собой во всей своей жизни с ее печалями и неудачами. Он говорил негромким, задумчивым голосом, порой грустно и тихо улыбаясь, как будто видел свои несладкие воспоминания:

— Жил юноша в стране варяжской. Он с детства ловил молнии голыми руками, а когда подрос, стал мечтать о такой стране, где люди жили бы в мире и согласии. И он пошел искать по свету эту страну.

Слова прокурора «искатель правды роковой» воскресили в его памяти сказку, которую он когда-то слышал, про юношу, всю жизнь искавшего правду. По волшебству своего воображения Родион сам превратился в этого юношу! Не он ли долгие годы