Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Позвольте, а тут написано, — он заглянул в папку, — точно, был ранен.

— Это уже когда я подпоручиком стал.

— Так, так. Стало быть, рядовой Аникеев был контужен, а подпоручик Шуйский — ранен. — И вновь в голосе его послышались нотки участия.

— Я никогда не был Шуйским, а всегда был Аникеевым-Шуйским, — поправил Родион.

Следователь устроил подпоручику очную ставку с его денщиком.

Странные слова денщика, сказанные при жандармах, будто бы он был зачинщиком и подстрекателем в деле самозваного подпоручика, возбудили особый интерес следователя.

— Так ты, стало быть, знал, что подпоручик самозванец? — спросил его строго Филаретов.

— А как же, сам одежу добывал, — ответил Филимон со своей честной и прямодушной улыбкой на круглом лице, с которого и тюрьма не смогла согнать румянец.

— А ты знаешь, что тебе за это будет?.. Арестантские роты, простофиля!

Филимон вдруг вознегодовал.

— Вы, вашескородие, нас не стращайте, — сказал он с важностью и достоинством, как оскорбленный в своей невинности человек. — Потому как мы ничего не боимся. Мы все претерпели и все превзошли. В окопах гнили, крапиву, навоз толченый курили, цыгарку на десятерых, с одной винтовкой на троих — и та сухомлиновка! Двои ждут, пока третьего убьют. Что с нами сделаешь?.. В каторгу сошлешь, дорогу строить… что ни шпала, то душа… — Он спохватился, что не туда занесся, и тревожно оглянулся на Родиона. — На фронт обратно, вашескородие, только и всего делов, — сказал он сурово и решительно. — И ты, Родион Андреич, обратно рядовым станешь. Вертаемся на фронт, где нам и быть положено, согласно высочайшей воле царя и отечества. Довольно нам в тылу слоны слонять. Надоело смерть, одно лихоимство кругом. Только с покойников хабары не берут. Кто побогаче — от войны откупился, в тылу баклуши бьет. Ни порядка, ни закона. Станешь прежним Аникеевым, тебе прежнее уважение будет, как ты есть русский солдат. И я тебе по гроб жизни благодарный. Сколько раз от душегубства спасал… Никогда, слышь, тебя не оставлю… — Он прослезился.

Следователь слушал эти удивительные речи, полные искренней и наивной солдатской откровенности.

А Родион не сводил с друга грустного взора и думал о том, что вот поверил в него этот добрый силач, и пошел за ним, и отдал ему свою чудесную силу, и обманулся в нем. Родион вдруг низко поклонился другу и товарищу и сказал:

— Прости ты меня, Филимон Никитич! Виноват перед тобой. Завлек благородными помыслами и погубил. К честной цели не ведут бесчестные пути. Вот когда ты спасаешь меня от позора и бесчестия. Пишите, господин следователь! На нем никакой вины нет. Виноват во всем я один.

И Родион, к ужасу и восторгу своего сподвижника, стал подробно показывать, как, возомнив себя полководцем, пошел добровольцем на фронт, как проспал атаку и был направлен на испытание умственных способностей, как бежал из сумасшедшего дома и попал в тюрьму, как бежал из тюрьмы и попал в лес к дезертирам и как, выйдя из лесу, был расстрелян.

Фантазии и злоключения лжеподпоручика тронули следователя.

— К сожалению, — сказал он, — Немезида слепа от рождения. Она видит только закон, а человека не видит. Вы же только то и делали, что нарушали закон.

— Меня заставляли нарушать, — сказал с сердцем Родион.

— Для судей это не оправдание. Дело ваше простое: разжаловать в солдаты — и воюйте себе с вашим приятелем на здоровье. Но всяк судья судит на свой манер. У иного в памяти сложены все установления и законы за последние четверть столетия. Все у него в порядке, только ума нет. Уж он обязательно выищет подходящий закон, — хорошо, если еще в крепость упечет, а то в арестантские роты… А что такое арестантские роты в военное время? Смертники.

Родион понимал, что ему не миновать арестантских рот. Он слишком хорошо знал всех этих судей, смотрителей, приставов, надзирателей, унтеров, губернаторов, царьков, узурпаторов. В памяти его жили все те люди, которые были олицетворением зла и гнета, и те, которые, подобно ему, стали их жертвами.

Следователь выслушал его гневную и злую речь.

— Это записывать не будем. Ни к чему это и к делу не относится, — сказал он с усмешкой и скрылся в табачном дыму.

Следователь старался облегчить положение подпоручика. Но тут неожиданно открылось, что Филимон Барулин и есть тот самый силач, который вместе с Александром Ивановичем Лушиным (по партийной кличке — Коростель) бежал с каторги, прикончив надзирателя Садилова.

Следователь допросил Филимона.

— Бежали — это точно. А убивать не убивали, — отвечал Филимон. — Дело-то как было: он сперва упал в воду, а потом гляжу — всплывает, подлюга. Тут, значит, я и оступился, его бревном и накрыло.

— Стало быть, умышленно утопили, — сказал следователь.

— Никак нет, без умысла. Нечто мы не христиане… нечто я злодей какой, чтоб губить христианскую душу без покаяния… Господи твоя воля. Меня самого едва Александр Иваныч выудил, не то и меня, болярина, записали бы в поминание.

— А почему бежали сразу?..

— Выпал случай, вашескородие! В каторге жизнь какая… К примеру, пригнали на торфяное болото восемьсот арестантов, а через два месяца их почитай с полсотни душ осталось… Ждать не приходится.

Дело приняло новый оборот. Срочно привезли Лушина. Он постарел, но был так же красив, с лицом Христа, как казалось Родиону. На первом же допросе Лушин показал: Филимон нечаянно оступился и чуть было сам не утонул. А Филимон твердил, что Лушин «к утоплению Садилова и вовсе касательства не имеет и даже старался утоплого выловить, два раза нырял».

Выяснилось, что и Родион знавал Лушина по тюрьме. Его допросили: знал ли он об убийстве Садилова. Он ответил, что слышал.

— А что вы думаете об этом? — спросил следователь.

Родион ответил:

— Я знаю Барулина и знаю Лушина. Они не такие люди, чтобы умышленно кого-то убить. Значит, они по нечаянности утопили человека. И бог им судья.

Потянулись дни, недели, допросы, очные ставки. Чтобы не ослабли мускулы, Родион часами колесил по темной камере с отсыревшим углом, в котором осыпалась штукатурка, и с потной электрической лампочкой, горевшей день и ночь. Родион освежал память, повторяя изученные им дисциплины и языки; фехтовал и упражнялся в приемах разных видов борьбы, и удары его были тем точней, что он видел перед собой своих врагов.

Тюремщики, наблюдая его в глазок, считали его помешанным.

Единственной отрадой для подпоручика были книги, которые следователь разрешил ему читать. И еще одну услугу хотел было оказать он Аникееву-Шуйскому перед тем, как уйти в запой: выделить его дело особо, ограничившись обвинением лжеподпоручика в самозванстве, а денщика