Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Всю жизнь вракала, а тут праведницей прикинулась. «Верно, говорит, только разок и согрешила. Сладок грех, все забыла, а его помню… подмастерье твой… рыжий, весельчак, пойдет в пляс, искры из-под сапог сыплются…» Старик слушал-слушал, ухмылялся все, не верил — брешет старая, дразнит его… И вдруг белее белого сделался да как хватит старуху колодкой по башке — из нее и дух вон. Его потом судили. Трясется, дрожит весь и плачет. Ему церковное покаяние определили. Вскорости и он помер. Все плакал, звал жалобно старуху, укорял ее: оговорила, мол, себя напрасно, в смертный грех ввела его.

Рассказ Филимона еще более подавил и без того угнетенного подпоручика, подавил своей жестокой правдой о женской неверности и непостоянстве.

Наш герой переходит от слов к делу и утверждает силой оружия социальную справедливость

Вдруг где-то вдали блеснул огонек.

Унылая сторожка стояла на отшибе, светясь тусклым, точно из слюды, оконцем. Дверь была настежь, слышался гул голосов.

— Ставлю на кон Лядовку, — говорил кто-то сиплым голосом. — Сорок шесть дворов, триста душ и не соломой избы крытые, а железом и шифером. Одного хлеба в летошний год взяли на большие тыщи.

— Врешь! Знаю я твою Лядовку. Истинная блядовка. Мужики там — кобели цепные. А Братовка моя хоть и не богатая, зато люди там христарадные.

— Христарадные… тоже скажешь. Да твоей Братовке называться бы Иудовкой. Мужики там сплошь душегубы, топорами секутся. На рождество снегу не выпросишь, да еще по шеям накостыляют.

— Буде вякать! Это тебе не Царство Польское. Там действительно… а Братовка — деревня как-никак, а русская, православная…

Друзья заглянули в оконце. Под светом плошки, в густом табачном дыму люди резались в очко, резались азартно и свирепо. И ставкой в их игре были волости, уезды и губернии. А судя по одежде и сумкам, то были нищие.

При виде офицера и здоровенного солдата игроки повскакали с мест, но Родион успокоил их:

— Не пугайтесь, добрые люди! Мы вам не помешаем. Позвольте погреться и обсушиться у огня.

— Пожалуйте, ваше благородие! — неуверенно сказал приземистый, крепкий и нестарый человек. — Куда путь держите? В такую ночь добрый хозяин собаку не выгонит.

Раскат грома, удаляясь и стихая, прошел где-то стороной.

— Значит, хозяин недобрый, — отвечал гость, примащиваясь подальше от зло и едко дымившей печурки.

— На станцию идем, божьи люди! — сказал откровенный Филимон, от уха до уха улыбаясь. — Да вишь, заплутались малость.

— Это смотря какая вам станция желательна, — отвечал нестарый человек. Он, видимо, был здесь коневодом. — Ежели Гремячи, тогда права держаться следовает. Ненадежная только станция, полна малиновых околышей. А вот ежели Собакино, тогда в акурат обратно идти. Оно конечно, дальше, зато вернее. — В его черных глазах весело и лукаво играло отражение колышущегося огонька плошки.

— Дозвольте спросить, уважаемый! — снова сказал очень вежливый Филимон. — Нам любопытственно, с чего это здесь сход божьих людей? Или, натурально, биржа какая? Я как у их благородия Вышеславцева в денщиках жил, царствие им небесное, их по карточному делу шандалом порешили… Тоже они все время на биржу бегали, как говорилось в ихней кумпании, деньги делать…

И опять тот же нестарый человек разъяснил:

— По случаю войны почитай на два года опоздали. Потому нас нынче мало собралось. Да и Россия поубавилась. Царство Польское, Курляндская губерния, Лифляндская, Эстляндская — поди, какой ломоть немец откусил. А раньше, бывало, сойдутся кажные три года под эту кровлю калики перехожие со всех концов матушки-Руси. И происходит раздел — где кому побираться на законном основании. Отвели тебе губернию, скажем, там ты и промышляй. А в чужой приход — ни-ни, башку напрочь оторвут.

Игроки вновь принялись за прерванное занятие, и опять посыпались на кон волости, уезды, губернии.

— Читинскую возьмешь, Силыч? — спросил старичок фальцетом.

— Нет. Туды раньше трех лет не доберешься. Время нынче быстрое, переменчивое, а три года — срок чрезмерный. Давай чего поближе, — отвечал все тот же нестарый человек, выступая теперь в роли банкомета.

— У меня поближе одна Бутурлиновка осталась. Ить мне тоже жить надо, Силыч! — просительно сказал старичок.

— Бутурлиновка — это пойдет. Подходяще, — равнодушно и лениво отвечал банкомет.

Началась игра. Стало очень тихо. Слышно было, как прерывисто дышит старик, принимая дрожащей рукой грязную, засаленную, согнутую совком карту. Такие карты Родион уже видел в тюрьме.

— Довольно. Бери себе, — сказал старик севшим от волнения голосом.

Банкомет поплевал на черные пальцы и всей ладонью снял карту, прилепившуюся к другой. У него тоже заметно дрожали руки. Банкомет набрал двадцать. Старик побледнел.

— Везет тебе, Силыч! — сказал он с кривой и недоброй усмешкой. — Как теперь жить буду? До нитки спустил.

— А ты в дальнюю Сибирь подайся! Там края богатые и безнадзорные, — посоветовал Силыч с любезным безразличием.

— А доберусь туда как? На шармака?

— Христовым именем. Не промышлять же будешь. А ненароком, идучи в свой удел, это можно, не запрещается.

Подпоручик сидел в оцепенении от усталости и горя. Глядя на нищих, разыгрывающих в карты Россию, он думал о том, что и он тоже распоряжался добром, которое ему вовсе не принадлежало. Всю жизнь он обманывался, принимая зло за добро, лицемерие за искренность, ложь за правду, и он изнемог под бременем долгой и бесплодной борьбы с призраками.

— Может, и вы карточку поставите, ваше благородие? — спросил вдруг банкомет, хитро подмигнув Родиону.

Но бедный малый шуток не понимал. Что мог поставить он на карту? Утром у него было все — доброе имя, положение, любовь женщины, надежды… Как зыбка и неверна людская власть, людской почет, людская жизнь, куда ничтожней, чем право нищенствовать.

— Правильные слова, ваше благородие! — подхватил банкомет, по-своему толкуя слова необыкновенного гостя. — Все мы побираемся на этой земле.

— И-эх! — закричал вдруг буйным фальцетом старичок. — Христолюбы! Попрошайки! Нища братия! Проигрался в дымину. Побираться негде, хоть подайся на луну. Отыграться дай, Силыч! На кон ставлю прошлогодний снежок, четверговый дождик и все грехи русские от прощенна воскресенья.

Громовой хохот потряс сторожку, огонек убогой плошки пришел в неистовство и чуть было не погас. А когда стихло, Силыч сказал сурово:

— Но-о! Без шуток! Что мое, то мое. И это свято. Сам когда-то все профинтил. И не было мне снисхождения и милосердия от тебя, святой паршивец Николашка! Но я зла не помню. Могу дать по уговору: уплотишь оброк. — И черные глаза его люто сверкнули.

— Пол-России захапал, мироед! — сказал старичок фальцетом и плюнул в сердцах.

Родион с удивлением подумал и тут, же сказал:

— Странно, даже среди нищих тот же волчий закон — сильный хватает за глотку слабого. И слабый