Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

парикмахеру. — Я тебя насквозь вижу. Вон в наших заозерных местах жил человек, проживал, и все его дразнили: «Дурак, дурак!» Он и надумал перебраться в другое место. Никто, мол, его там не знает и никто не будет дразнить. Ан только сутки прожил, а его опять все дразнют: «Дурак, дурак!» Этого не скроешь, цирюльник!

Неверная жена всегда вызывает презрение к обманутому мужу. А парикмахера Филимон презирал вдвойне: ведь этот чертов Никанор стал поперек дороги подпоручику, да и сам был хуже всяких слов мужик. Филимон вдруг начал рассказывать историю:

— Жил в наших заозерных краях мужик. В кондукторах служил на железной дороге. Силы был несказанной. Про меня что говорить, Вася Шмонин и тот перед ним щенком выглядел. Подкову гнул, груженый воз поднимал. Только нравом был буйный и заливал — смотреть страшно. Солоно от него бабе приходилось. Явится домой грязный и пьяный — ублажай такого. Баба — она обхождение деликатное любит… ну там пощекотать ее, по заду хлопнуть играючи… а чтоб по морде или иным грубым манером, упаси бог, этого баба не терпит. Особливо ей обидно словесное обхождение. А кондуктор этот, прах его возьми, и на язык был дюже лют. Ну, ясное дело, от такой жизни баба в разгул пошла, обзавелась хахалем. А кондуктор наш и узнай. Известное дело, люди постарались. Каждый ближнему своему насобачить горазд. Подался кондуктор до дому сам не свой. От станции до деревни восемь верст, он еще засветло пришел. И прилег в леску охолониться. — Филимону уже жаль было бедного обманутого кондуктора, такого сильного и такого униженного, по-мужски жаль. — А время тянется, как чумацкий обоз по степи, — продолжал, пьяно покачиваясь и не глядя на парикмахера, Филимон. — Однако глянь, и ночка настала. Горько кондуктору до своей избы вором красться. Смотрит, действительно, ставни замкнуты, тонкой щелкой светятся. Припал глазом — верно, не наврали люди, пируют полюбовники, язви их в душу. Холодным потом обдался. Опять же говорит себе: «Ты потише, Диомид Федорович! Охолонись! Не давай сердцу воли, попадешь в неволю». Постучал в окошко. «Отворяйте, говорит, как бы худа не вышло». Ну что ты будешь делать? Впустили его. «Здравствуйте, говорит, любезные! Не ждали? Я и сам ничего такого не ждал. Садитесь к столу, ешьте-пейте и меня допустите. Худа вам покамест не будет». Наливает хахалю чарку и велит ему: «Пей!» Тот, ясное дело, перечить не смеет, пьет. А на самом лица нету, руки-ноги трясутся. А кондуктор достает складной ножик, нацепляет на него мяса и опять велит: «Ешь! С ножичка ешь!» Хахаль ест, как приказано, с ножичка, давится, а ест. «А что, — говорит кондуктор, — приятственно тебе с чужого ножичка мясо есть?» — «Нет, — отвечает хахаль, — неприятственно». — «Зачем же тогда на чужое мясо заришься? Ай свое приелось?» Молчит, козява. «Ну ладно, — говорит тогда кондуктор, — попировали, будет. Теперича возьми ее в охапку и катись отсюдова с ней на все четыре стороны к чертовой матери». Тут хахаль, натурально, взвился. «Ты что, дьявол, — кричит, — сдурел? Да ведь у меня семейство, жена, детишки…» Ишь, обормот! «А по мне, — отвечает ему кондуктор, — хоть переходи в магомеданскую веру». Тут уж и хахаль освирепел. «Ах ты, — орет, — барсук поганый, не уследил за бабой… на себя и пеняй». Вишь, как оборзел. Услыхала баба такие речи, взвыла, в ноги мужу повалилась. «Прости за ради Христа меня, окаянную, помилосердствуй! Отведи душу, как тебе желательно, все стерплю». Чует кондуктор, не уйти ему от греха, вот-вот порешит обоих. Однако уж больно хахаль-то никудышный, мусорный человечишка, лабуда. Из-за такого да в каторгу… опять же дашь ему бубны, тоись в хурло-мурло, а там не остановишься, с гневного сердца насмерть забьешь. Взял он тогда охломона, как кутенка взял, и выбросил за дверь, прямо на проезжую дорогу. Хорошо, как на дороге грязь не высохла, она ему вроде перины была. С той поры стал хахаль, однако, грудью недомогать, кашлять стал, черной кровью харкать… А с бабой расправа еще короче: заладил кондуктор лупцевать ее, кажин день мордовал. Как свеча сгорела бедняжка. Ему бы одним разом душу отвести и смириться. Только не утолил лютости, запил горькую, силу потерял и околел под забором. Вот ведь… — Он замолчал, сам подавленный этой историей.

И все молчали.

Филимон глянул на парикмахера, у которого лицо сделалось кирпичного цвета, и с внезапной хмельной яростью стал рассказывать про подвиги Родиона Андреича, перед которыми бледнели подвиги его, Филимона, как бледнела его сила перед силой Васи Шмонина.

— А куда было ему идти, ежели он рядовой, нижний чин? — говорил Филимон; его окончательно развезло. — Одна у него дорога, и та Владимирка. Я и говорю ему: «Ничего, говорю, не выйдет, хватит тебе, брат, таскаться по тюрьмам и сумасшедшим домам. Должон ты стать офицером». Он себя и произвел. Был такой подпоручик Шуйский, царствие ему небесное, в сумасшедшем доме преставился… примечательный был человек: ума палата, сердце золотое, душой прямо Родион Андреич, только постарше…

Парикмахер весь застыл, боясь слово пропустить; у него от напряжения вспотели руки и глазки сверкали, как у разъяренной крысы.

С дяди Мити хмель мигом сошел. Он понимал, чем все это пахнет для Родиона.

— Эх, Филимоша!.. — произнес он с укором.

Но Филимон умилился и разжалобился до слез от своего рассказа.

— Сперва все хорошо было, — говорил он. — Все его признали за подпоручика. И на фронте, и в госпитале, и сам губернатор, и его дочка Лизанька. Надушенные записочки все нам посылала. А как где застукает подпоручика, так на нем виснет и шепчет: «Ой, умираю». Совсем потерялась барышня. Только в последнее время сомнение на него нашло. «Раньше, говорит, мое было мое, а теперь, говорит, я не я и лошадь не моя. Вроде как подменили, говорит, меня. Был Аникеев, а теперь стал Шуйский, и никто меня не признает, даже соседская собачонка». Извелся его благородие совсем. Я, глядя на него, сожалею и печалюсь и слезы лью… — И действительно, по лицу Филимона текли слезы.

Опьянение Филимона достигло зенита. Он снова взглянул на парикмахера и вдруг осатанел от ярости, вспомнив и насмешки его, и дурацкое хихиканье…

— Слюнтяй! Живоглот! — заорал он диким голосом. — Никаношка! Губы развесил, козява! В холуях у холуев ходишь. Вот я тебе сейчас задам хурло-мурло. Господи Иисусе Христе, — взмолился он, воздев глаза кверху, — отпусти ты мне грех великий и дозволь его разок стукнуть. Хоть он и православный, а поганей нехристя, даже последнего охального немца.

Насмерть перепуганному парикмахеру пришлось бы отведать убийственной руки Филимона, если бы,