Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Черный Силыч мрачно ответил:

— Нехорошие у тебя думки, твое благородие! Ты чего хотишь, всех поровну обездолить? На всех одну халупу с нарами. Оно понятно, откуда и куда бежишь. Да тебя удавить мало, антихрист!

Нищие побросали карты, сгрудились вокруг гостя, не выражая, однако, ему сочувствия. Более того, они, похоже, взяли сторону своего вожака.

— Пойдем-ка, твое благородие! — сказал Филимон. — Видал, какая оказия-проказия. На ус наматывай. — Повернувшись к черному Силычу, не без ехидства добавил: — Возгордился, козява! Погоди, еще с тобой в свои козыри сыграем.

Но подпоручик и не думал уходить.

Никогда еще Филимон не видел подпоручика в состоянии такого хладнокровного бешенства. Родион отвернул шинель и вынул из кобуры револьвер. Наступила невероятная тишина. Даже Филимон струхнул.

— Твое благородие, опамятуйся!

— Не мешай, Филимоша! Словами зла не победить!

Силыч совсем заробел.

— Господи! Ваше благородие, смилуйтесь!.. Да я что… я ничего… — Он даже икать стал от страха.

— В бога веруешь? — спросил подпоручик властно.

— Верую.

— Крест есть?

— И есть.

— Доставай!

Трясущимися руками Силыч расстегнул ворот рубахи: рядом с крестом висела ладанка.

— Что у тебя в ладанке? — спросил подпоручик, держа Силыча под дулом револьвера.

— Ни-и-чего! — заикаясь ответил Силыч.

— Врешь! — взревел старичок. — Там у тебя наши расписки, ирод!

Нищие поняли, что происходит, и разразились криками:

— Обобрал всех, иуда! Так его, ваше благородие!

— Снимай ладанку, — приказал подпоручик.

Силыч пал на колени и взмолился.

— Снимай ладанку, — повторил Родион. — И поторапливайся.

В ладанке оказались расписки и четыре золотые десятирублевки. Расписки подпоручик разорвал и бросил в огонь печурки, а золотые монеты передал общине на раздел.

Силыч закричал, упал на пол и стал кататься и рвать на себе волосы.

Но Родион еще не закончил расправы.

— Не кричи! Слушай и повторяй за мной.

Стоя на коленях, ополоумевший Силыч повторял дрожащим и рвущимся голосом:

— Клянусь перед богом и людьми. Отказываюсь от всех приходов, кроме того, который положен мне общиной. Возвращаю людям их права, которые я отнял силой, хитростью и в лукавой карточной игре. Клянусь не мстить и не требовать обратно ни расписок, ни золота. На том целую крест. А коли нарушу клятву, пусть община меня изгонит и побьет камнями, аминь!

Бескровными губами Силыч поцеловал крест. Нищие безмолвствовали. Подпоручик и его денщик покинули сторожку.

Небо вызвездило. Зарницы обжигали темный небосвод. Пахло осенней травой и прохладой.

— Ишь, скряжники, — проговорил все еще возмущенный Филимон. — Таких и свет не видывал. Нищий на нищем не ищет, а тут из-за ломтя друг другу глотку перервут. Страсть. И хуже всех Силыч! Аспид, самоуправец, истинный тиран. Смотри, как народ в дугу скрутил. Что ты скажешь?

— А что тут скажешь? Подержит человечек хоть немного власть в руках и начинает понимать, какая это сладостная игрушка, глядишь, и уж не хочет ни за что с ней расстаться. Вот и не надо, чтобы эта игрушка надолго застревала в одних руках. — Он, похоже, отвечал каким-то своим мыслям. — А Силыч что — ему уж не подняться. Что он без долговых расписок? — Родион помолчал, занятый своими беспокойными мыслями. — Слушай! — сказал он вдруг. — Если попадемся, назовись тогда чужим именем.

— Это почему же? — насторожился Филимон.

— Чтобы не дознались про Лушина.

Но Филимон отказался.

— Уважил бы, Родион Андреич! — сказал он угрюмо. — Нечто мы без понятия. Только как крещен, так и помру. Сам небось видишь, какая с тобой петрушка получилась. Ты его, Шуйского, на порог пустил, а он, нечистая сила, тебя же из собственной шкуры выжил. И бродим мы с тобой по степу чисто волки.

Родион рассердился:

— Садовая твоя голова! Соображай! Дознаются про убийство надзирателя, Лушина повесят и тебя заодно.

До сознания Филимона впервые дошла мысль — сколь велика опасность, он даже ахнул.

— Царица небесная, смилуйся! — Он истово перекрестился. А помолчав, уныло сказал: — Не выдюжим, Родион Андреич! Характер такой! Твоя правда: садовая моя голова. Нету во мне хитрости, лукавства нету, умишком сир и наг. Где уж мне чужим именем назваться.

Родион пожалел, что обидел друга, крайне чувствительного к бранным словам, унижающим человеческое достоинство.

— Ты уж прости, Филимон Никитич, страшно мне за тебя.

Арест подпоручика и его сподвижника

Предчувствие не обмануло Родиона. На станции их уже ждали жандармы.

— Снова нам не повезло, брат! — сказал он Филимону с печальной усмешкой.

Тогда верный друг и сподвижник стал кричать, что виноват во всем, что это он подбил их благородие всклепать на себя чужое имя, а теперь из-за его пьяной болтовни они оба попадут за решетку. Потом разразился слезами. Напрасно успокаивал его подпоручик. Силач был неутешен.

— Сердце у меня как чижик, и слезы близко лежат, — отвечал он, не обращая внимания на насмешки жандармов.

Как всегда, когда нужно было применить силу, он робел из опасения, как бы по неосторожности не изувечить человека.

Но когда усатый жандарм назвал его слезливой бабой, Филимон ощерился:

— Вы со мной потише, господин! А то ведь я ненароком душу могу вытрясти… — Он поднял огромный придорожный камень и пустил его с горы с такой силой, что камень покатился, как мяч, подпрыгивая.

Жандарм струсил.

— Но-но! — сказал он без прежнего нахальства. — Не балуй!

Арестованных погнали в город мощеной дорогой, которая привела их в рабочий поселок.

Был ранний час. После ночной грозы мир вокруг сиял светом и осенними красками. Небо было синее и глубокое, медленно падал и кружил желтый лист, точно бабочка, которая помахивает крылышками. Солнце, окруженное красноватой короной лучей, как бы светило из глубины сводчатой арки. И арестованные, без ремней, в окружении жандармов, шли в эту раскрывшуюся перед ними арку, навстречу мягкому и теплому осеннему солнцу.

Весь поселок высыпал встречать арестованных и провожать на погост столяра. Обе процессии встретились на околице.

Похороны были бедные. Соседский мальчонка нес крест впереди, а за гробом шел старик священник, помахивая кадилом и негромко, привычно и быстро произнося слова молитвы:

— Во блаженном успении вечный покой подаждь господи усопшему рабу твоему новопреставленному Андрею и сотвори ему вечную память. — И сам же тихим, дребезжащим голоском подпевал: «Ве-э-эчная па-а-амять!»

Жандармы не позволили Родиону приблизиться к мертвому отцу, а один из них, усатый, что дразнил Филимона, насмешливо сказал подпоручику:

— Больно, видать, вы смелый, сбежали — отца не похоронили.

— Врешь, козява! — вознегодовал Филимон. — Не бегал их благородие, меня спасал от тюрьмы и каторги, садовая моя голова!

— Молчи! — испуганно сказал Родион.

Мать и дядя Митя, отделенные от Родиона погребальными дрогами, замерли, словно громом пораженные.

Он вдруг увидел в толпе Анну. Платок свалился с головы ее,