Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

вон оно что, — сказал фельдшер и вдруг присвистнул. — Веселый ты, одначе, солдатик, как погляжу. Сюда шел — «ура» кричал, а пришел — «караул» заорал. Бывает, знаем. — И злым, свистящим шепотом: — Врешь! Насквозь вижу. И не спал ты вовсе, а от боя укрылся. Душевный ты дезертир — вот кто.

Родион оторопел, он не знал, что отвечать, так неожиданно и дико было это обвинение. У него было такое ощущение, словно его отхлестали по щекам, он весь горел.

Предубеждение слепо и несправедливо. Врач, которому фельдшер доложил историю молоденького добровольца в своем премудром толковании, отнесся к солдату Аникееву настороженно и даже подозрительно.

Широкое, одутловатое лицо врача было покрыто потом, потухшие глаза ничего не выражали, кроме предельной усталости. Он облизывал пересохшие губы, иногда разминал сведенные судорогой пальцы.

Он тщательно осмотрел Родиона, к удивлению своему не обнаружив на нем ни одной свежей ссадины, ни одной царапины, никаких следов ушиба и падения. Лишь землистый цвет лица свидетельствовал о том, что солдат пробыл некоторое время в подземелье и перенес кислородное голодание. Зато грудь солдата, украшенная следами былых драчливых похождений, привлекала внимание.

— Эге! — проговорил врач хрипловатым голосом, обращаясь к фельдшеру. — А рубец солидный, видно от ножа. А, черт их подери, я всегда думал, что все эти окраинные драчуны и забияки в настоящем деле оказываются трусишками.

Родион вспыхнул. Это было уже слишком, не для того пришел он на войну, чтобы над ним смеялись. Сотни боев, в которых он участвовал, десятки сражений, выигранных им под душной крышей голубятни, ожили в его памяти.

— Нет, никакой я не сорви-голова. И белый рубец — тоже не след драки или поножовщины. Это честное ранение. Зачем же позорить раны! А если я, замученный переходом, заснул и проспал атаку, — что из того, это со всяким может случиться. Да и была ли атака? Может, и атаки-то никакой не было. А был гром и шум грозы… — Он говорил страстно, гневно, возмущенно, он почти кричал от незаслуженной обиды.

— Как же так, проспать атаку… — сказал врач неуверенно. — И вас не разбудили ни грохотанье пушек, ни взрыв снаряда?

— Да ведь он и сны видел, — вставил фельдшер язвительно.

— Вот именно, — проговорил быстро Родион, вспомнив вдруг все, как было, как невероятной силы гром разбудил его и тотчас землянку окатило быстрым ливнем. — Мне приснилась гроза. Потому-то я и проспал атаку. Она слилась с громом ночного боя. Это странно, но это так. Как же это я раньше не понял… — Он говорил беспорядочно, сбивчиво, но искренне и правдиво.

Врач был явно заинтересован. Но фельдшер захихикал, потом зло заявил:

— Все это враки, Алексей Петрович! От первого до последнего слова отъявленная чушь и брехня. Укрылся от боя, сукин кот, вот истинная правда. Его надобно судить военно-полевым, и не иначе. — Он поджал и без того тонкие губы, которые как бы исчезли с лица, оставив едва заметную темную полоску.

Врач хотя и не согласился с ним, но и спорить не стал. Он был до крайности утомлен. За последние дни ему пришлось удалить, отрезать, отнять столько разных частей и частиц человеческого тела, что, право, из всей этой массы костей, крови, кожи и мышц можно было воссоздать не один десяток добрых молодцев. В ушах его еще стоял рев оперируемых, которые изгрызли в нестерпимых муках деревянное изголовье операционного стола. С их неистовством и бешенством едва справлялись дюжие санитары. Наркоз был плохой и почти не действовал, хирург кричал на раненых, чтобы хоть криком немного оглушить их… Ему ли, врачу, распутывать на фронте эту нелепую, анекдотически смешную и подозрительную историю? Он нашел, как ему казалось, наилучший выход: направил добровольца Аникеева в тыл на испытание.

А фельдшер собственноручно приписал: «на испытание умственных способностей».

Глава восьмая

Юный доброволец убеждается в том, что действительно был контужен

Чем дальше уходил поезд от фронта, тем угрюмей становилась тоска юного добровольца. Он был молчалив и нелюдим.

Из окна вагона виднелись те же поля и те же деревни, те же станции, которые мелькали и тогда, когда он приближался к фронту. Но тогда он был преисполнен самых дерзких, нетерпеливых и радужных надежд, а теперь — подавлен, унижен и жалок — полудезертир-полусумасшедший.

Над полями совсем по-осеннему рассеивался мелкой водяной пыльцой дождь; деревья стояли мокрые и черные; ветер морщил серые лужи, разбросанные точно куски жести; по телеграфным проводам кочевали дождевые капли, и сонный воробей, нахохлившись и застыв в оцепенении, сидел на проволоке.

Над обрывом, как бы откинувшись в испуге назад, неподвижно замерли две женственно прекрасные березы, а третья, такая же молодая, сваленная оползнем, простерлась перед ними ниц, еще живая, но обреченная, словно предвещая им такую же участь.

Родиона поместили среди легкораненых, он чувствовал себя среди них здоровым и оттого несчастным. Ему было стыдно и совестно. И когда на больших станциях раненых встречали с подарками, он убегал и забивался куда-нибудь подальше, чтобы не присваивать себе чужих заслуг и почестей.

Несчастье делает человека более восприимчивым к чужой беде. На какой-то станции Родион увидел длинный состав наглухо запертых теплушек, из которых доносились непонятная речь, плач и причитания. Этот странный состав, загнанный в дальний тупик, охранялся часовыми. Никого из теплушек не выпускали. И когда робкий человек, слегка отодвинув дверь, стал умолять «пана караульного» выпустить беременную женщину «до ветру», часовой обругал его и захлопнул перед носом его дверь.

Родион спросил, кто эти люди, что они сделали, почему с ними так сурово обращаются? Ему сказали, что это евреи, которых выселили из родных мест, как только приблизился неприятель. Лишенные прав издавна, они теперь были признаны поголовно недругами России, шпионами.

— Эх! — сказал со вздохом пожилой солдат из ополченцев Хведчень, держа раненую руку на перевязи. — Страждают люди, а за что — и не поймешь. Теплушки ровно скотом груженные… Сказывают — шпионы. А там баб и детишков полно. А ежели за то, скажем, что Христа распяли, так ведь не всем же племенем распинали. А фарисеи которые…

Родион и сам толком не понимал, как можно обвинять целый народ в шпионаже.

— А ты чего такой невеселый? — спросил его Хведчень. — С фронта ведь, а не на фронт…

— В том-то и дело, что с фронта, — отвечал Родион, вздыхая.

— Ну-у! Без тебя как-нибудь управятся, — сказал Хведчень насмешливо.

Но Родион не заметил насмешки.

— Если все так станут рассуждать, кто же воевать будет?

— Найдется кому воевать, без тебя найдется, право. Не сумлевайся! А ты, гляжу, вроде как и