Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

какой они подымут хай и визг — все эти Кутейкины, Скуфейкины, Ворожейкины — на всю империю. Тебя объявят преступником, бросят в яму, в острог, в каторгу и даже затянут тебе на шее «галстук». Смехотворный парадокс! Грабители объявляют преступниками ограбленных, а убийцы предают анафеме свои жертвы.

Он был прирожденный оратор, этот недоучка гимназист, собравший шайку бездельников, чтобы играть в «разбойники».

— Но настанет день, и мы такую всем этим господам устроим экспроприацию, небу жарко станет. Это будет истинное светопреставление, потоп, от которого никто из них не спасется. Не будет им Ноева ковчега. Мы пока что репетируем.

Я грызть буду землю и цепи свои

В тоске по любви и по воле…

— А ты куда путь держишь, солдат? — спросил вдруг атаман. — В такую ночь — и нет тебе пристанища, защитник царя и отечества. Милости прошу до нашего шалашу, в орден рыцарей с большой дороги, Козьма Крючков!

Родион слишком серьезно воспринимал речи атамана, чтобы разбираться в их иронических оттенках.

Он вспомнил свое недавнее бесприютное хождение под дождем, свои думы под стенами тюрьмы.

— Слов нет, мир плохо устроен, — сказал он. — Каждый человек от рождения имеет право на свет, тепло и сытость. Без этого права все прочие права ничто, пустой звук, обман и ложь. Что из того, что так повелось издревле? Не все, что устоялось во времени, разумно и незыблемо. Но воровство остается воровством, какими бы громкими словами оно ни прикрывалось. — Родион говорил неторопливо, как бы размышляя вслух. — Но тогда кто же вы, господа? — спросил он скорей с грустью, нежели с укоризной.

— У нас нет другого выбора, — как бы защищаясь, сказал Сашка Гимназист. — Либо фронт, либо Владимирка. А мы избрали Старую Калужскую Соловья-разбойника…

— Нет, — сказал Родион, — я никогда не запятнаю своего достоинства воровством или разбоем.

Сашка Гимназист пришел вдруг в ярость:

— Заткнись ты! Дурак малахольный!

«Он так же нетерпим, как те, кого он только что сам бранил», — подумал Родион горько.

— Наложить фрайеру в загривок на доброе здоровье — и дело с концом, — услужливо предложил Мишка Хромой.

Внезапно в освещенный круг костра вбежал насмерть перепуганный парень. Он запыхался и не мог выговорить ни слова.

— Не теряйся, босяк! Почему с поста ушел? — нервно спросил атаман.

— Кончай игру, Сашка! Там урки… человека зарезали.

— Подлецы! — молвил атаман с сердцем. — Какую игру испортили. Тикать отсюда, ребята, живо! — Он быстро затоптал костер.

Все они поодиночке растаяли в редеющем ночном сумраке. Неожиданно возвратился озабоченный Мишка Хромой, уже без костыля.

— Слушай, солдат, не задерживайся! Туда не ходи, на драконов нарвешься. Ступай на вокзал, там переночуешь. Вон туда шагай. Будь здрав!

Родион Аникеев провел остаток ночи в сонном царстве и получил неожиданный привет от Филимона Барулина

Было уже поздно, когда Родион приплелся на вокзал. Его пустили в третий класс, где среди армяков и шинелей он потерялся как песчинка.

На скамьях, на полу, спутавшись в клубок, так что и не поймешь, где голова, где ноги, спали солдаты, раненые, увечные, беженцы, мужики, женщины, дети. В тусклом и туманном свете белых электрических ламп они слились в бесформенную, серую, похожую на гигантскую черепаху массу, которая ворочалась, кряхтела, сопела, вздыхала, чесалась, чавкала, чмокала губами, невнятно бормотала, храпела на разные лады, вскрикивала во сне.

Иногда под стеклянный навес с шипением и гулом вкатывался поезд, и мимо матовых окон пролетали мигающие тени вагонов.

Родион отыскал себе местечко и притулился возле каких-то беженцев, спавших на своих тюках и узлах. Он чувствовал себя словно в сказочном заколдованном сонном царстве и даже стал вглядываться в женские лица в поисках своей спящей рыжей красавицы.

Какой-то солдат в надвинутой на брови ржавой папахе, с давно не мытым лицом, отчего кожа совсем побурела и стала словно дубленая, быстро, скороговоркой говорил своему соседу, пяля воспаленные глаза:

— Понимаешь, земляк! Пошли мы с ходу в атаку. Даже поспать не успели. Завалились, а не успели. Понимаешь, такой гром — адское сотрясение. Сообразить немысленно со сна, что такое делается. А тут свисток — поднимайся в атаку. А со мной рядом здоровенный мужик, дрыхнет, дьявол. Я его едва добудился. «Проснись, кричу, эй, проснись, зову, гляди, атаку проспишь». А он как вскочит, ровно озаренный. А кругом, понимаешь, такая сутолока, бестолочь, прямо сказать, столпотворение. А потом как заорет «ура» мужик-то, да и пошел винтовкой махать, ровно палицей. В самую гущу немцев врезался, наотмашь чешет, крошит напропалую. Невиданной силы мужик, прямо чудо, косит и косит. И вдруг как взвоет дурным голосом: «Братцы, православные христиане, побойтесь бога! Что делаем, сколько народу помололи. Да ведь на нас каторги не хватит». Рехнулся, видать, винтовку бросил и шасть в лесок, так его и видали. Сгинул мужик, понимаешь, ровно его нечистый уволок…

Родион загорелся, не сомневаясь, что речь идет о Филимоне Барулине.

— А как звали его? — спросил он солдата.

— Кого? Ты что? — сказал солдат, подозрительно и тупо уставясь на незнакомого паренька.

— А этого… про которого ты рассказывал…

— Не знаю, не знаю, земляк! Ничего тебе не рассказывал. Ничего не помню. Я в это не вникал. Меня ранило, — продолжал солдат безжизненным голосом. — Память у меня, понимаешь, отшибло. Память что решето — все просыпало. Не помню, ничего не помню. И спать, спать хочу, понимаешь? — И точно в нем кончился завод, он умолк, припал к своему вещевому мешку и мигом заснул.

Нежданный привет от друга порадовал Родиона. Где он теперь, беспокойный силач, что с ним? Сражается ли на фронте или, как Родион, бесплодно мается в тылу?

Незаметно у Родиона слиплись глаза, и думы его превратились в сновидения. Сперва он взбирался по отвесной, гладкой скале. Мимо него, срываясь с крутизны, пролетали всадники на зеленых конях. А он медленно, напряженно цепляясь руками и ногами, подбирался к вершине скалы, освещенной невидимым солнцем. Вдруг выкатилось солнце в косматой шапке дыма, и Родион увидел куклу в размотавшемся одеяле, она открыла глаза, посмотрела на него живым, лучистым взором и заплакала. «Я не кукла, а маленькая девочка», — сказала она, плача. Родион схватил ее на руки.

Но тут над ним склонился Филимон и закричал рокочущим басом: «Освободить помещение на уборку!»

Мгновенно сонное царство ожило, засуетилось, загалдело, люди, подхватив свои корзины, узлы, мешки, хлынули к выходу. И только солдат, который, сам того не ведая, передал Родиону привет от его друга, спал намертво. Его тормошили, встряхивали, толкали, обливали водой, ничего не помогало; приподнимет красные веки, взглянет неподвижным, шалым и