Новые байки со "скорой", или Козлы и хроники - Михаил Дайнека

Бывают места памятные, а бывают — памятливые. А вообще я, как куда ни поверну, — лично я вот почему-то непременно на Сенную выворачиваю. Будто бы вот тянет шляться по всем этим местам, когда тошно мне становится, чтоб еще тошнее становилось…

Это вам не я придумал. Это Достоевский, между прочим, написал. Или, на худой конец, Крестовский. Он тогда же петербургские трущобы как умел описывал. И как те замечательные классики в позапрошлом веке окружающую нас литературу сочинили, так и по сей день вокруг и около Сенной те же персонажи бродят.

Вот и я — сам я тоже о Сенной готов часами вдоль и поперек распространяться. Правда, толку что с того, ежели в итоге только то и скажешь, что у нас с тех пор ровным счетом ничего не изменилось. А ведь в целом точно ничего не изменилось — разве только в частностях всё совсем иначе стало.

Я поэтому всего лишь эпизодом ограничусь. Как случилось, так и расскажу, почти что как экспромтом.

Это я так на Сенную как-то за продуктами пошел. Выбирать-то мне особо не приходится, раз живу я там неподалеку. А раз живу, заодно к словесности российской приобщаюсь.

Без цензуры. В лицах.

Ну сами посудите. Вот едва лишь я на площадь вышел — сразу же в толпе жанровая сценка развернулась. Будто по заказу две ханыжки у ларька родословную свою по матушке выяснять затеяли. Обе бабы виду жуткого, виду непотребного, обе руки в боки заложили и ну давай на пару:

— Ах, такая ты сякая, растакая ты псковская! — первая сплошным речитативом шпарит.

А вторая того хлеще в унисон несет:

— Это я-то, — говорит, — такая-то псковская?! Это ты-то растакая, скобариха пристяжная, лимита подвальная! А вот я-то петербур-р-р… — рычит, — петербурж-ж-ж… — жужжит, — петербурка, — выговаривает, — коренная, — заявляет, — петербуржница!

А первая ее пихает. А вторая от нее отпихивается. Одна — в тычки, другая — в толчки, а под ногами местная дворняжка без разбору гавчет. А народ кругом журчит, бурчит, жизнь жестянку кроет, изобилие с прилавков на корню метет; толковище, топтовище…

Зрелище! — неописучее.

Ну да я и без того отвлекся. Впрочем же, не только я. Публика вокруг тоже вся на потасовку пялится. Вытаращились кто во что горазд — кто брюзжит, кое-кто вовсю смешками брызжет, но, по крайней мере, безразличных нет. Да еще дворняжка скоморошкой трудится — то так она на задних лапках спляшет, то этак собачонка куцым хвостиком вильнет…

Так это бишь к чему. Там же ведь и третий был при бабах. Ханурик как ханурик, ровно им под стать. Но покамест две ханыжки весь честной народ этакой потехой отвлекали, их подельник у зевак закрома, как родина, почистил. Он бы их еще бы долго чистил, если б бабы вместо понарошку не на шутку бы не разошлись.

А они уже всерьез сцепились. Обе-вместе в роль они войдя, до того они на пару заигрались, что друг дружке в самом деле фонарей навешали. А подельник, разнимая, им еще и от себя пару оплеух ради профилактики добавил.

— Обе-две во лбу пошарьте! — говорит и скорее с площади их гонит: — Ну-ка шевелите, шевелите, — говорит, — шевелите, — приговаривает, — булками!

А народ вокруг гудит, жужжит, жизнь-поганку хает, весь товар с прилавков прямо с корнем рвет, просто рюкзаками разбирает; толковище, топтовище, торжище…

Зрелище! — пуще прежнего кругом зрелище неописучее.

Юмора никто не понимает. Кроме собачонки. Для нее ханурик на ходу внаглую с лотка шоколадную конфету слямзил. Нагляком с лотка ее стянул, чтоб за просто так добро не пропадало.

А сучонка шоколадку сожрала, шайку-лейку укоризненно глазами проводила — и со мной к мясным ларькам пошла. Родственную душу, надо полагать, нутром она почуяла…

Выбрал я ларек, где очередь поменьше. Встал, стою. Народу — всего-то ничего: я один всего, остальные женщины. Ну и старичок еще в придачу, но дедок без очереди лезет.

Недовольным старичок удостоверение пихает. В том, что он не тварь дрожащая, как все, а как инвалид и ветеран право он имеет.

Кто бы спорил, а за мной — имеет… Я же всё равно уже беру. Фарш я по дешевке покупаю. Не мясной, а импортный, то бишь, извините, индюшачий.

Ага. А дедок ко мне с расспросами суется. Я вообще — чем-то я такую публику притягиваю. Что-то эдакое у меня, надо полагать, на физиономии написано.

Вот интересуется дедок. Вот он прямо с ходу вопрошает: а вот фарш-то, дескать, вкусный — или как? или он, наоборот, полезный?

А я откуда знаю? Сам не пробовал я, честно говоря, потому как этот диетический продукт у нас в семье исключительно собака дог употребляет.

Это я ему так откровенно отвечаю.

А он мне заявляет:

— Как людям не стыдно, — говорит, — всю страну, — бурчит, — буржуям запродали, псов на вражьи деньги завели… а дети, — дед бормочет, — голодают…

А мне не стыдно, я не возражаю.

— Кто бы с вами спорил, — говорю, — я ж нарочно импорт покупаю, чтоб мой пес буржуев, — объясняю, — объедал, а на нашей экономике бы, — я толкую, — экономил…

Складно получилось? Ага, а вот старичок тоже моего юмора не понял. А вот я, наоборот, его я юморка, юморочка, юморочечка я не уразумел.

Как вы полагаете, вот за чем дедок без очереди влез? Без подсказки ни за что не угадаете. Знаете, за чем? За одной-единственной сарделькой. Что, думаете, он себе ее купил? Ничего подобного! Он сарделькой собачонку осчастливил.

А народ кругом урчит, шкворчит, жизнь-поганку на жестянке жарит… изобилие с избытком в рюкзаки гребет, с гаком на тележки нагружает; толковище, топтовище, торжище; гульбище!..

А дети, понимаешь, голодают.

А я себе вживую представляю: капиталистическое отечество на паперти… нескончаемое наступление трудящихся на грабли…

Зрелище!..

Да еще дедок сарделькой собачонку угощает.

Но мне не жалко, я не возражаю. Паче чаяния дворняжка дальше всё равно со мной пошла. А дедок совсем в другую сторону подался, но затем опять мы с ним у лохотронов встретились.