Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Однако работенка, скажем прямо, ненадежная была. Иной день, как на грех, ни души. А тут еще дождь, туман с реки, мозглота насквозь пробирает. Выпить перед работой тоже не полагается, спьяна еще и сам утонешь. Стоишь, зубами кадрили выщелкиваешь. Эх, собачья жизнь! Ну и подойдешь к перилам, — глядите, дескать, люди добрые, православные христиане, вот до чего довели бедного человека, сейчас, натурально, прыгать буду. А про себя думаешь: «Эх, была не была, а вдруг да, на тебя глядючи, какой-нибудь балбес и впрямь решится».

В другой раз подойдешь к человеку и начнешь ему расписывать, какая наша жизнь никудышная: везде обман, лицемерие, воровство, лихоимство, жулья видимо-невидимо, словно саранча, взяточник на взяточнике, казнокрад на казнокраде, ни чести, ни совести, и всяк над тобой начальник, всяк тобой помыкает, и некуда простому, бедному человеку деваться. А слова сказать не моги, мигом в острог упрячут, яко крамольника нечестивого.

Языком я здорово трепать наловчился, такую проповедь отчубучишь — что твой поп. Я даже себе на разные случаи биографии сочинил, ну, по-простому говоря, житие размалюю свое — то разночинцем прикинусь, то из поповичей или из чиновных…

Ну, иной послушает-послушает и скокнет в воду, а другой, глядишь, рассерчает и тебя же за грудки схватит. «Ах ты, — кричит, — толстоносый, такой-сякой подлец, на что человека подбиваешь!» И в акурат норовит тебя с моста спихнуть. Насилу отобьешься.

А один раз так прямо бешеный попался, сковырнул-таки меня. Хорошо еще, я в него вцепился, за собой в реку уволок. Ну а в воде мы с ним сыграли в дамки, раза два окунул раба божьего, он и скис. Потом за его спасение целковый дали. А он от себя еще трешницу прибавил. «Ох, говорит, и набрался же я, братец, страху, на всю жизнь».

Иной раз подойдешь к перилам, склонишься, — мать пресвятая богородица, с чего бы это, самого в пучину манит, так и подмывает — прыгай да прыгай! Стоишь, как петух, привязанный меловой чертой, тянет тебя этакая магнетическая сила… поверишь, крестное знамение сотворить рука не поднимается. Господи Иисусе Христе многомилостивый — только и шепчешь.

А однажды хожу я по мосту и вдруг вижу: человечек из себя неприметный, маленький, белобрысый, по-особому юркий, вроде соспугу, все озирается, зыркает, и в глазах у него — «упокой душу новопреставленного раба твоего, о господи!».

У меня глаз наметанный: ясно, сейчас сигать будет. Я его и засек. Отвернулся, однако, чтоб не мешать ему. А спиной все его повадки чую. Вот к перильцам подходит этакой отчужденной походкой, выпрямляется, вздыхает в последний раз и вдруг — бултых в воду. И я немедля шасть за ним. Обыкновенный самоубивец как в воду сиганет, так сразу давай руками махать: тону, мол, спасайте, православные христиане! А этот сукин кот не всплывает, руками не машет и не кричит. Что ты станешь делать? Пришлось нырнуть. А вода ледяная, дух захватывает.

Эх, работенка, будь она неладная! Пока найдешь его, проклятущего, под водой, душа зайдется. Да и спасать утопающего надо умеючи: упаси бог за руку или за грудки хватать, — каюк, тебя же и утопит. Судорога у него, что ли, в руке какая — мертвой хваткой берет, да. А иной боров — и черт его знает с чего — в воде еще тяжельшей становится. И за такую работу целковый! Срамота. Его, целковый-то, мигом пропьешь, чтоб отогреться. До того заледенеешь, без малого сам покойник. Еще хорошо, ежели утоплого отходишь. А то и вовсе не шиша не получишь.

Нырнул я раз, другой, только с третьего разу углядел его, голубчика, в зеленой воде. Стоит, дьявол, глазищами злобно ворочает и не хотит спасаться. Вот ведь что. Ухватил было я его, а он увернулся. Отбивается, всего меня искогтил, прямо до крови. Однако осилил я его, вытащил. А он в себя пришел и заплакал, и так жалостно… «Ах ты, говорит, рептилья окаянная! Каналья, говорит, ракалья! И что ты со мной сделал? Ирод ты! Жить мне невыносимо среди бесчестия, а лишить себя жизни вторично духу недостанет. И должен я теперь по твоей милости маяться до скончания моего века. Погоди же, говорит, ты, Иуда Искариотский!»

Вот тебе и спасибо, вот тебе и награда. С него-то беда моя и пошла. Отомстил, за добро мое, люто отомстил. Как вспомню, слезами окачусь. Правильно сказано: чем лучше к людям относишься, тем хуже они с тобой обращаются. Вон как дело-то обернулось.

Приспело мне время медаль получать, потому что двадцать пять утоплых тел выловил. Велят мне доставить справку о политической благонадежности. Говорят, положено. Да я и сам знаю: без справки какое может быть определение. Никакое.

Являюсь в присутствие, смотрю, он — тот самый самоубивец. Оказывается, он на этих самых справках сидит, и от этих самых справок ему жизнь невмоготу сделалась. Оно и понятно, ежели принять в разумение: шутка ли, всякому подлецу пиши, что он честный и благонадежный, да тут не мудрено и волком взвыть, в омут кинуться.

Узнал меня, обрадовался, как отцу родному. «А, говорит, толстоносый, с чем припожаловали, любезнейший?» — «Как же, — отвечаю, — до вашей милости, не оставьте вниманием». И досконально разъясняю ему мое дело.

А он с полуслова понимает, улыбается ласково и сладко и говорит лисьим голосом: «О це гарно. Кому-кому, а вам давно пора медалью наградиться. Сколько народу спасли. А на меня уж не серчайте, я кругом неправ, такий дурнесенький хлопчик. Сознаюсь и каюсь. Я тогда, говорит, сердцем был озлобленный и слепой. А теперь, слава богу, отлегло. Вижу, виноват перед вами, благородный лыцарь и подвижник! Простите!» И в пояс мне поклонился.

Меня даже в слезу прошибло. Вон как ловко хитрый хохол прикинулся. Господи, помяни царя Давида и всю кротость его.

Тут он заводит на меня карточку на букву «м» — фамилия-то моя Мандрыка, Иван Спиридонович Мандрыка, и кладет карточку перед собой. «У нас, говорит, так положено, картотека на всю Россию, чтобы знать, кто чем дышит и чего думает. Рептильи и ракальи! Развелось этой нечисти крамольной… шпионов, террористов, студентов и жидов. А что касается вас, господин Мандрыка, так вы не беспокойтесь и будьте благонадежны, в долгу не останусь и вниманием не оставлю». С тем и ушел в соседнюю комнату.

А по прошествии времени выносит мне в запечатанном конверте. «Тут, говорит, все как полагается, с надлежащей подписью и