Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Глава двадцатая

Новое испытание, и не последнее

И когда юного узника вызвали на очередной допрос к господину Владо-Владовскому, он начал с того, что вступился за невинных людей, томившихся в тюрьме.

Владо-Владовский был доволен. «Граммофонная пластинка, — думал он, — повторяет то, что на ней написано».

— Чудак мальчишка! — сказал он, благодушно посмеиваясь, отчего тряслись его толстые щеки и многоярусные подбородки. — Невинных у нас нету, это ты зря. Они сами во всем сознались.

— Принудили, вот и сознались, — сказал узник с сожалением.

— Чепуха. Невинного не принудишь. Ты вот не сознался. А ты что, из другого теста? Никого у нас не принуждают. Не приведи господь, дознаются газеты, особливо иностранные. А там, глядишь, и запрос в Государственной Думе. И пропал Петр Петрович Владо-Владовский, столбовой дворянин и камергер, во цвете лет пропал, Принесут раба божьего в жертву, яко Авраам Исаака. И не остановит ангел-хранитель занесенный над ним нож. Разве что панихидку отслужат по невинно убиенному болярину… и амба! — Толстяк говорил лениво и медленно, употребляя жаргонные словечки своих постояльцев.

Он явно дразнил юнца. Родион вдруг ошалел от бешенства, оно бушевало в нем как пламя. И он закричал высоким мальчишеским голосом:

— Где предел лицемерию? Тюрьма набита невинными людьми. Их бьют, порют, мучают, пытают… Уму непостижимо. Все шиворот-навыворот, честных стерегут преступники, трусы держат взаперти храбрецов. Кто такой Маркел Тютькин? Миф это или живой человек? Что вы с ним сделали? Забили, унизили, низвели до уровня котенка. Господи, в какое тираническое время мы живем… — Он говорил быстро, задыхаясь от бессилия и страдания.

Никогда еще стены этого кабинета не слышали ничего подобного.

— Смело! Смело! — молвил Владо-Владовский. — Но если то, что ты наговорил, повторяет лишь сотую долю того, что ты слышал в тюрьме, голубчик мой, какие же там после этого невинные люди?..

Родион испугался.

— Но это я говорю, а не они… — пробормотал он в замешательстве.

— А они что говорят? То же самое. А не говорят, так думают. Святая простота! Недавно вот разыгралась трагикомедия. Напечатали в «Мысли» сказочку про южноамериканского тирана. Небось слыхал?

— Да.

— Цензор не усмотрел крамольного намека. А кое-кто усмотрел пасквиль на государя императора. Святый боже! Как изображен? Сам Грозный перед ним кролик. — Толстяк набожно перекрестился.

— Но говорят, сказочка про Вильгельма Гогенцоллерна, — заметил Родион осторожно.

— Все равно венценосец, божий помазанник. Ты же мыслящий человек. Вот и получается, в кого стрела ни пущена, а попадает прямиком в государя. Иль не понимаешь?

«Как не понимать, — подумал Родион. — Про одного Канальо напишешь, а другой себя узнает». Он заробел и смутился.

— Но я слышал, что это вовсе и не сказочка, а быль, — проговорил он неуверенно.

Владо-Владовский засмеялся каким-то урчащим смехом.

— В том-то и дело, что быль. Правительство наше, по примеру других цивилизованных стран, обратилось с христианским увещеванием к их высокопревосходительству сеньору президенту, взывая к человечности и милосердию.

Перед таким цинизмом Родион и вовсе спасовал.

— Но тогда за что же человека за решетку посадили? За правдивое слово?.. — спросил он в глубоком и неразрешимом смятении.

— Вот именно, — ответил Владо-Владовский, и лицо его вытянулось и застыло в выражении злой насмешливости. — Слово — это уже деяние. Не ждать же нам, пока оно бомбой обернется. Предупреждать надо преступление, пока оно в зародыше, в мыслях, так сказать. Мысль — источник смуты. Ты, я вижу, жаждешь свободы слова. А недостаточно тебе, что газеты выходят под самыми разнообразными названиями: «Речь», «Утро», «Слово», «Мысль». Люди должны жить по слову божьему, а слово божие свободно. И десять заповедей — вот тебе полный свод нравственных истин. Во веки веков! Аминь! Наш народ богоподобный, ведущий и предрекающий. И знать ему надобно не больше того, что положено. Чрезмерное просвещение есть лукошко, полное ядовитых семян неверия и нечестивости. Неведение — вот главное условие человеческого покоя, а стало быть, и счастья. Никакой статистики, никакой информации. Недаром в народе говорится: много знать будешь — рано состаришься. — То ли он вновь дразнил юнца, стараясь поддеть его и возмутить, то ли натаскивал его, словно охотничьего пса перед тем, как пустить в дело.

Но Родион слушал его устало и равнодушно, переступая с ноги на ногу. От долгого стояния у него занемели ноги. Не было надежды, что начальник тюрьмы позволит ему сесть.

Родион смотрел в окно, забранное на две трети в решетку. За серой тюремной стеной с часовым под деревянным зонтом и с большущим колоколом начиналась порыжевшая, по-осеннему притихшая безжизненная степь, и хмурое небо в тяжелых облаках клубилось бесшумно, громоздко и бурно. И далеко на горизонте едва заметной полоской чернел лес.

Родион вдруг нестерпимо затосковал по утерянной воле. И как бывало с ним в особо тягостные минуты, на выручку ему пришло воображение, унеся его в страну будущего. Увы, и там не стало прежней идиллии, ничто больше не возникало по волшебству. Что-то вышло из привычной орбиты, и Родион уже не мог вернуться к своим добрым фантазиям. И страна его изменилась. Люди там жили в таком же расслоении и вражде, как и повсюду на этой бренной, ощетинившейся земле, и безнадежно мучились, обливаясь тяжким потом и слезами.

— Вот ты давеча против тирании кричал, — проговорил Владо-Владовский. — А знаешь ли ты, что такое тирания? Основа всех основ, мать дисциплины и порядка. Все в мире основано на этом принципе: семья, государство, право, религия, которая не терпит даже сомнений. А все эти пресловутые свободы, демократии, равенство, братство, терпимость — злостная демагогия, рассадник анархии и смуты, простор для выскочки, скорлупа, прячущая гнилое ядро безбожия и распутства. Оглянись-ка на себя, где она, твоя хваленая терпимость? Полноте, да понимаешь ли ты, что такое терпимость? Знаешь ли ты, что значит недуг, плохой сон, изжога? Молодость, молодость, вот уж кому менее всего присущи терпимость и чувство меры. Да и откуда им быть? Чувство меры — это мудрость зрелости и опыта. А ты все врешь, фантазируешь, заумничаешь. А кто много врет, тот многого боится.

— Это верно, лжецу есть чего бояться. Но мне бояться нечего. Я не вру, я мечтаю. И кому какое зло от моих мечтаний? — Это было сказано с непритворной наивностью.

Владо-Владовский презрительно фыркнул:

— Не прикидывайся казанской сиротой. Твои бессмысленные бредни о стране добра и справедливости способны отравить чернь пустыми надеждами. Нельзя безнаказанно делать людям добро. Люди всего боятся — смерти, изгнания, нищеты, а пуще всего боли. И они должны бояться. Их надобно держать в страхе божьем, подавлять и порабощать. Ты только вдумайся!