Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Было чему удивляться, от удивления можно было спятить. У заключенного тряслись руки, он весь дрожал, и все у него внутри дрожало. Стыд и гнев поднимались откуда-то изнутри, заливая ему щеки, шею, руки краской.

Так вот она, цена свободы. Сбывалось предсказание Лушина: его пытались купить, сделать полицейским шпиком.

Он уронил бумажки, легшие у ног его, и закрыл лицо руками, как бы пряча от постороннего взора свои страдания и свой стыд. Он слышал, как стучит его сердце.

— Экой ты, право, — сказал Владо-Владовский обеспокоенно. — Церемонная какая барышня, — добавил он с нарастающим недовольством, чутьем угадывая какой-то свой промах. — Ко мне в гости небось хаживал, все видели. Не чаи же распивать нам с тобой. Ты как думаешь? Ты порядком себя замарал. Ходу назад тебе нету.

Узник отнял руки от лица, оно было суровое и мертвое. Он сразу стал старше на добрые десять лет.

До сих пор он спасался от злой действительности в своей воображаемой стране, населенной хорошими, совестливыми людьми. Жизнь безжалостно расправлялась с его идеальной выдумкой, осмеивая и растаптывая ее. Но никогда еще она не выворачивалась перед ним такой уродливой и безобразной изнанкой.

— Я всегда верил… — проговорил он с глубокой печалью в голосе.

Но толстяк нетерпеливо оборвал его:

— А мы не посягаем на твою веру, оставь ее при себе. А нам будешь давать краткие сведения о том, что нас интересует. Даю тебе неделю сроку, подумай. Подпишешь — и ты свободен на все четыре стороны, как ветер.

При виде безумно исказившегося лица узника начальник тюрьмы невольно отступил. И это было счастьем для Родиона, у которого помутилось сознание. Еще мгновение, и он схватил бы тюремщика за глотку. Но то волшебное свойство его характера, которое преображало обыкновенного палача в таинственного чародея, возвратило Родиону его величавое самосознание. И он сказал:

— А зачем мне неделя сроку? Это слишком долго, чтобы убедиться в своей честности. Я сразу скажу вам: я не хочу свободы, купленной ценой предательства.

— Тогда ты сгниешь в тюрьме, — сказал резко и зло Владо-Владовский.

Родион ничего не ответил. Он смотрел на начальника тюрьмы и не видел его, он слушал и не слышал, он прощался навсегда с поманившей его волей.

— Ну ты! — сказал толстяк угрожающе. — Солдату-дезертиру нечего искушать судьбу. В дисциплинарный батальон, в арестантские роты, под первую пулю…

По тому, как сверкнули темные глаза узника, Владо-Владовский сообразил, что этим малого не запугать. Тогда он пригрозил вернуть упрямца туда, откуда тот бежал. Но и эта угроза не подействовала.

Он подвинулся к Родиону, большой, грузный, весь в складках жира, свисавших у него, как курдюк, и наотмашь ударил его по лицу.

С этого дня для Родиона Аникеева начался новый круг изощренных и злобных истязаний. Упорного молчальника по двадцать дней кряду держали в штрафном карцере. Теперь, когда с него был снят запрет и его можно было бить наравне со всеми, Фомка Кныш наверстывал упущенное. А у надзирателя и руки были созданы для такой именно работы — дробить и крошить: лопатообразные ладони, гиреподобные кулаки, крючковатые пальцы.

— Умом тронутый! — приговаривал он. — Христопродавец! Иродово семя! Иуда! Каиново отродье! Анафема!

И когда узник, жмурясь на свет, от которого начинал отвыкать, снова и снова представал пред «всевидящие очи их высокородия», Владо-Владовский диву давался: откуда такая подготовленность у юнца; судя по его грубоватому, скуластому, землистому лицу, никогда не скажешь, что это существо такое волевое и мыслящее. Его высокородие начинал подумывать — а не скрывается ли под этой невзрачной личиной что-то безумное и незаурядно преступное.

Вот когда «смотритель централа» отвел на нем душу, заставляя его плавать на сухом месте, перекатывать без конца граненый карандаш на столе или по команде садиться и вставать, садиться и вставать. А потом самолично бил его, так что узника приходилось отливать водой.

Часть четвертая

Пора подвигов и разочарований

Глава двадцать вторая

Подвиги, которые будущий полководец мог бы и не совершать

В сумерки, когда перегоняли партию колодников с работ, в колонне арестованных вспыхнула драка. Одни дрались, другие разнимали. Драка была инсценирована для того, чтобы отвлечь внимание конвоя и дать возможность бежать какому-то арестанту.

— Тикай, пока не ободрали, — шепнул Родиону цыганистый Культяпый с серебряной серьгой в ухе.

Родион, недолго думая, нырнул за угол и, прежде чем его хватились, оказался в конце переулка.

Густым облетающим кустарником махнул он напрямик к лесу, огненно-красная листва которого волновалась под ветром, как настоящее пламя, разбрасывая, казалось, во все стороны брызги огня.

В лесу было тихо, пахло грибом и древесной трухой, и высохшая коричневая шишка вздыхала и рассыпалась в прах под ногами.

Родион шел безостановочно. Его потрясенный ум еще не освоил радости нежданного побега. Родиону чудилось, что его вот-вот настигнет погоня, и он все ускорял и ускорял шаг. Только сейчас он почувствовал, как устал, измучен после всех перенесенных страданий. У него кружилась голова от голода.

Последние солнечные блики быстро угасали в лесном сумраке. По вершинам медных сосен пробегала красноватая тропинка.

По давней, усвоенной с детских лет привычке воспринимать природу как нечто живое и разговаривать с неодушевленными предметами, Родион вдруг сказал:

— Кто я? Преступник, который не совершил никакого преступления. Умалишенный в здравом уме. За что мне такие напасти? Я всегда верил, что земля населена львами, а не трусливыми шакалами. Еще в детстве меня учила мать: если ты идешь с кем-нибудь лесом, говорила она мне, опереди спутнику, чтобы оградить его от опасности и самому встретить ее лицом к лицу. А среди людей надо остерегаться удара в спину. Люди говорят одно, а делают другое. Говорят о терпимости, а выжигают инакомыслие каленым железом. Говорят о законе, а насаждают беззаконие и произвол. Говорят о любви, а утверждают ненависть. Болтают о милосердии, а готовы содрать с ближнего шкуру. И всякого, кто поднял голос за справедливость, торопятся объявить безумцем или преступником. Если бы люди, — сказал он с глубокой печалью, — не навязывали свою веру силой, на земле было бы пролито гораздо меньше крови.

Хмурые ели стояли, как бы запахнувшись в плащи; шелестели поредевшей листвой кроткие березки; дуб звенел на ветру сухим порыжевшим листом; качался рябой, изъеденный червем малинник, прячась за высокой оградой крапивы; и только косматые, высохшие пихты с необычайно широкими стволами, похожие на древних старцев, не издавали в тишине ни