Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

смолокуренный завод ставить, как он хотел, — денег не хватит. Вот беда. И вдруг узнаем, в соседнем уезде мужики пустили помещику красного петуха. „Бывает же счастье людям, — говорит мне хозяин. — У того помещика имение заложено-перезаложено, а он, поди, страховку получил. Не было счастья, несчастье помогло“. Ну, в акурат под духов день „чертова дыра“ и занялась, дотла сгорела. И ни следа, ни соломинки. Мужики в тот день гуляли и бражничали. Скажешь, невинных людей погубил? Невинные — все в каторге. А на воле все кругом виноватые. Только у одних шито-крыто, а у других из воды концы торчат. Оберегал я хозяина, охранял его от бесчестия и дурного глаза. Супруга его, красавица, святой памяти Лариса, с соседом снюхалась. Хороша была женщина. Чудо. В щелочку поглядел — и спать и есть перестал. Упаси бог, думаю, узнает хозяин, грех выйдет — не миновать крови. Гневлив был, а в гневе лют. Бывало, говорил: „Неверную жену утопить мало, замуровать лучше живьем, чтоб подольше мучилась“. Ну, я упредил, поставил с ночи силки над волчьей ямой, она как раз тут на свидание ходила… бедняжка шею и свернула. Упокой, господи, душу ее. Ох и убивался хозяин. Думал, с горя богу душу отдаст. „Сволочев, — говорит он мне, — преследует меня злой рок. Ничего такого не делаю, судьба все делает, а на мне виснет… Разве я желал смерти Ларисы? Бог свидетель, и отца не убивал, и поместья не поджигал…“ Его правда, отец помер — его дома не было, поместье сгорело — тоже в отъезде был. Сволочев знал свое дело, работал — комар носа не подточит. Был у хозяина сынок, весь в мать. Хозяин, бывало, говорил: „Из него, помяни мое слово, подлец вырастет. Все мое состояние на ветер пустит. Чертов выродок!“ Ну, малец вскорости и утонул. Два раза нырял я за ним, два раза окунал его, пока не захлебнулся. Хозяин и вовсе обезумел. „За что, — кричит, — караешь, господи?“ Большой был артист на такие представления. Прикинется Фомой — не разберешь, где слезы, где вода. По прошествии времени опять хозяин жалуется: „Конкуренты, говорит, меня по миру пустят. Мало мне горя, последнюю сорочку снимут“. И заплакал. А мне его слезы — хуже ножа. „Как быть, — спрашиваю, — хозяин?“ — „Уж ежели, — отвечает, — ты не знаешь, так я и подавно“. Не скажу, каким образом, а только спровадил я главного на тот свет, да так ловко, что другой виноватым оказался. Двух зайцев сразу угробил. Ох и радовался хозяин, а с ним и я. „Сволочев, говорит, великий ты человек“. И хуторок мне отписал. Однако стал я с той поры недомогать. Отравой опоили, едва выжил. В другой раз толченым стеклом накормили. До сей поры кишки мои изрезаны осколками. „За что, говорю, казнишь, хозяин? Или не служил тебе верой? Не выполнял твоей воли? Не угадывал твоих желаний? Ты еще только подумал, а я уже сделал. Бог тебе судья. Достиг ты всего, чего хотел. Единовластного богатства, без конкурентов, без жены бесчестной, без сына-подлеца, который промотал бы все твое добро. Всех убрал с твоей дороги, все грехи твои на душу взял“. А он притворился, вроде и не знал ничего, такую ярманку поднял на всю губернию. „Сумасшедший выродок, — кричит, — в тюрьму тебя, в каторгу, в желтый дом“. — „А чем докажешь, хозяин? Копать не раскопать, крови-то не проливал. Только мы с тобой и знаем, да еще бог был меж нас. Неужто откупиться хочешь моей душой?“ Упрятал меня в сумасшедший дом. Вот как отблагодарил за службу. А только ушел я оттуда. Впервые кровь пролил, она и привела меня сюда…»

Лушин умолк и долго молчал. В сумраке лицо его было темное и прекрасное, как на старинной гравюре. И опять заговорил своим негромким голосом:

— Но коли захочешь служить бедным и угнетенным, то и здесь могу предсказать, что ждет тебя. Хозяин ничего не простит тебе и не забудет. Он постарается оклеветать тебя, забросать грязью, ввергнуть в темницу и при первой возможности отрубить тебе голову. Сам посуди! Ты ведь еще ничего не сделал, а смотри, что с тобой уже сделали. Но полководцы нужны народу. Ведь эти господа добровольно не сдадутся. С ними придется повоевать. Путь к свободе всегда шел через неволю, а к миру — через войну. Я где-то читал про немецкого студента, который из крови умудрился добывать золото. Он ежедневно отцеживал по нескольку капель, чтобы сделать кольцо для своей невесты. Кольцо-то он сделал, но невеста успела выйти замуж за другого… — Он тихо засмеялся, и в тишине задребезжали и зазвенели его кандалы.

Засмеялся и Родион.

Испытание, равного которому еще не было

Снова Родиона вызвали к Владо-Владовскому, который встретил его как своего человека, улыбаясь всеми складками на толстом отечном лице.

— Вот что, братец! — сказал он своим квакающим голосом. — Поелико нам теперь уже известно, кто ты, что ты, откуда бежал… — Прочитав дикий испуг в лице юнца, он допустил паузу. — Ну, чего как баран выпучился? Мы не собираемся отправлять тебя обратно. Мы решили тебя освободить. М-да. Для проформы продержим еще денька три-четыре — и с богом.

Изумление, неверие, растерянность, надежда и отчаяние молниеносно сменялись в душе Родиона. Что за дьявольскую игру затеял с ним свирепый тюремщик?

Свобода! Слово стало вдруг зримым и звонким, преображаясь то в бегущий весенний ручеек, то в усеянную цветами поляну, то в живую дорогу, ведущую к родным людям.

Он взглянул в лицо Владо-Владовскому: оно было приветливое, а глаза хитро посмеивались, и от этого казалось, колышутся его многочисленные подбородки. В этом сочетании приветливости и хитрости было что-то зловещее; Родиону вдруг почудилась святочная маска, которая насмешливо, ехидно показывала ему язык и длинный нос.

— Вот подмахнешь бумажки, — говорил Владо-Владовский лениво и негромко, — и дело с концом. Славный ты малый. Бескорыстный мечтатель. В твоем возрасте и я был таким. Время, время, братец, съедает не только волосы и зубы, а и самые благие намерения. Я тебе уже не раз говорил: нельзя безнаказанно делать людям добро. Придет к тебе волк, прикинется овцой, а ты его облагодетельствуешь. А как ты можешь знать, какой он человек? Может, он аспид, ирод, иуда? А бумажки можешь и не читать. Пустая формалистика. Обязательство не разглашать того, что ты тут видел и слышал, даже на исповеди. Сам понимаешь, сор из избы не выносят. М-да. Ну, а эта бумажка денежная… Чему удивляешься? Чудак мальчишка! На дорогу небось деньги нужны. Не поедешь же ты домой в