Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Птицей свистеть можешь? — спросил вдруг подпоручик.

— А как же, — отвечал Ларионов, хотя и не понял, к чему этот вопрос. — Чай, деревенский я житель.

— А ну попробуй!

Ларионов подумал немного, облизнул сухие губы, защелкал соловьем, потом пустил тонкую трель и засмеялся.

— Соловьем не годится, — остановил его подпоручик. — Какой там осенью соловей. Не для забавы спрашиваю. В дозор пойдешь. Лесом идем. Тут на страже надо быть. — Он не забыл свое горячечное блуждание по лесу и чувствовал себя как во вражеском окружении.

— Вона! — только и сказал Ларионов. Этот юный подпоручик все больше и больше изумлял его: собрал бегущих солдат, привел на батарею и увел их оттуда; и еще говорит, что делает все по приказу покойного капитана. На войне Ларионов научился разбираться в людях, он встречал таких, по-солдатски выносливых, терпеливых, скромных и смекалистых умельцев. Он вдруг выпрямился и засвистел дроздом, синицей, иволгой.

— Здорово у тебя получается, — сказал Филимон с улыбкой.

— А птицы везде поют одинаково, — сказал Игнат задумчиво. И, вспомнив что-то свое, далекое и невозвратимое, прибавил со вздохом печали и досады: — Нету проку в войне. Война добру не учит, будь она неладная.

— Верно, — согласился Филимон. — Братская могила на полста душ. И кто ее, войну, придумал? Воевал бы кому охота, а то народ сгоняют, стреляй-пуляй…

— Болтаете — одно смутьянство, — буркнул унтер Боровчук.

Он старался не попадаться подпоручику на глаза, как бы худа не вышло. Но Филимон уже был наслышан про тайные козни унтера, который нашептывал людям: дескать, непонятно, куда подпоручик ведет их, может даже в плен.

— Эй ты, милейший! — сказал он, употребляя излюбленное обращение унтера. — Не туда нос суешь. Медали тебе за это, ей-ей, не будет, а по шее заработаешь. Запомни, козява! Не в тылу пробавляешься. Слухачей да фискалов везде не уважают. А в иных местах им и вовсе темную делают. Ненароком заснешь на мху, а проснешься в аду…

А Игнат Ларионов молча, без слов сделал такое движение рукой, как будто оттянул затвор на невидимой винтовке и выбросил стреляную гильзу. Кузьма Боровчук струхнул.

Четверо суток тащились люди лесом, одичав от голода и осенней стужи. Переходы становились короче, а привалы чаще.

Никогда не представлял себе Родион даже в своих фантазиях такого странного похода. А он побывал — в воображении, разумеется — и в снежных заносах, и в ледяных дебрях, и в дремучих горах, и в знойных пустынях, где люди умирали от жажды.

Люди обтрепались донельзя, отощали и еле плелись. Даже Филимон, выносливый как верблюд, и тот начал сдавать. Особенно ослабли раненые. У них загрязнились бинты, покрывшись ржавчиной крови. Раненый подпоручик отдал им свою сорочку на бинты. Рана его оказалась далеко не пустячной, рука распухла и болела; еще хорошо, что левая.

Чтобы приободрить людей и не дать им впасть в уныние, Филимон рассказывал всякие были и небылицы. Однажды он рассказал сказку про «Добряка и его волшебную дудочку».

— Давненько дело было, братцы! Еще при царе Долдоне. Жил-был человек по прозвищу Добряк. Какое ему по святцам имя было — никто не упомнил, Добряк и Добряк. Умелец был на все руки. Как говорится, и жнец, и швец, и в дуду игрец. А дудочка у него была не простая, а волшебная: как чего на ней сыграет, так всякое его желание сбывается. Прослышал народ про дудочку и повалил валом. Ясное дело, кому лошадку, кому телочку, а кто тяжким недугом занемог. Ну а Добряк, бывало, только и скажет: «Ступай, мил человек, будет у тебя то, что просишь…» Однако, ежели коровенку или лошадку кому подарит, глядишь, скотинка из табуна или стада богатея пропала. И возроптали богачи. А чего делать, не знают. Потому как подарена лошадка в Рязанской, а пропала в Астраханской. Ищи-свищи ветра в поле. Хитрый был мужик, далеко видел…

Усталые, голодные, изнуренные солдаты сперва слушали его рассеянно, но понемногу стали вникать. И когда унтер Боровчук на зевке протянул: «Охота тебе лясы точить», — Игнат Ларионов отрезал: «Не встревай, милейший!»

— Так вот, братцы, — продолжал Филимон, все более оживляясь, — приказали судейские изловить Добряка, как порушителя закона и порядка. А только где его поймаешь, ежели у него, как говорится, не сто рублей, а сто друзей. Его и легавыми травили, и ворюг к нему подсылали, чтоб похитили волшебну дудочку. А свирель-то заколдована и в руки никому не дается. Ну, тогда стал мордовой судья его заглазно судить, сперва за плутовство и мошенство — на пять лет без зачету, опосля за лиходейство каторгу дал, а там за колдовство, с лукавым будто снюхался, еще прибавил… глядишь, сто лет каторги и набежало… «Споймаем, говорит, когда, будем его катовать по всем статьям — на дыбе, колесе и колоде». Вот ведь, козява, — сказал гневно Филимон, — бездушный был человек.

А в те поры царь Долдон затеял войну с соседней державой. Объявил царский манифест: дескать, что было, то было, а теперь в единении сила! — хучь еврей, хучь татарин. Вроде прощеного воскресенья.

И Добряка с его волшебной дудочкой к высочайшему царскому двору призвали. Однако сперва в баньку сводили — не обрезан ли, наглядно, — опосля до самого допустили. Через тридцать восемь залов проводили, и кажная на стальном засекретном замке. Вот невидаль. А царь со всей свитой, при полковничьем мундире, в генералы себя еще не произвел, а главнокомандующим назначил.

Поглядел на Добряка, а руки не подал. Не сподобился, знать, простолюдин, хоть и волшебник. Ну, Добряк обижаться не стал, человек с понятием, всяк сверчок знай свой шесток.

И говорит ему царь Долдон: «В годину, говорит, испытаний простили мы тебя и призвали. Мы, говорит, желаем воцариться навечно над всей землей, мы, говорит, неприятеля, ясное дело, шапками закидаем. Однако желательно нам, чтоб в кажной шапке было по бомбе, оно так вернее. Сделаешь, озолочу, а нет — кочан с плеч смахну!» Ишь ты, какой грозный.

А Добряк поклонился как положено и отвечает: «Рад бы угодить вашему величеству, а только не в моёй это власти».

«Тогда, — говорит Долдон, — дай мне двадцать тысяч пушек».

«И это не могу, — отвечает Добряк. — Я не бог и ничего сотворить не могу. А могу только отдать то, что отниму у другого».

«Вот и отлично, — говорит царь, — отдай мне пушки моих врагов».

«И это не в моёй силе, ваше величество! По справедливости иной раз и зло осмелюсь сделать, только ежели оно на поверку добром обернется. А тут что получается?