Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Лейтенант продолжал бросать им куски мяса, все больше распаляясь от злости и отвращения к людям, которые, несмотря на то что были до полусмерти побиты лишениями и невзгодами, вели себя совсем не так, как ему бы хотелось. Он ожесточался с каждой минутой и швырял им куски мяса прямо в лицо, швырял с яростью, ненавистью и неистовством. Он и Боровчуку швырнул, но унтер застыл и замер, не смея даже моргать глазами.

Немецкие солдаты восторженно гоготали над выдумкой своего офицера. Подпоручик не сводил взора с немецкого лейтенанта. Что такое плен, Родион знал по рассказам Шуйского, а теперь он воочию увидел. Мысль Родиона лихорадочно работала: во что бы то ни стало, хотя бы ценой своей жизни, он должен спасти людей, которые все перенесли и претерпели, чтобы уйти от плена, и трагически угодили в плен, когда до своих было рукой подать.

Он заметил, как Филимон от слабости прислонился к дереву и прикрыл глаза. Родиону представилось, что силач навалился на дерево, пытаясь свалить его плечом. Не оттого ли по лицу силача струится пот и оно подергивается от напряжения? Родион понял замысел своего друга: дерево, падая, накроет немецкого офицера, и тогда Родион откроет пальбу из нагана, который он сумел припрятать; а там в сутолоке и свалке удастся отнять у немцев оружие. Все это представилось так отчетливо и реально полководцу, что он весь внутренне напрягся, стараясь мысленно передать всю свою волю силачу. У него было такое физическое ощущение, как если бы и он, помогая Филимону, навалился на дерево. Ему слышалось, как оно скрипит и хрустит, отрывая корни от земли. Счастье еще, что протяжный лесной шум заглушил эти звуки.

Немцы были поглощены своей унизительной и похабной забавой. Вдруг совсем близко загремела пальба.

Лейтенант обеспокоенно оглянулся в ту сторону. В то же мгновенье подпоручик выстрелил в него из нагана. И в то же мгновенье из-за поворота показался казачий разъезд.

Артиллерия бьет по своим

Он с трудом открыл глаза. Странно, глаза его раскрыты, а кругом темно. Но темнота эта какая-то мягкая, нежная и не слепая, чувствуются в ней едва уловимые проблески света. Родион начинает понимать, что он лежит на животе, лицом в теплую подушку.

Мягко и ритмично покачивается он в подвесной койке, и поезд как будто делает прыжки на стыках рельсов. И кто-то говорит в ночной тиши: «Очнулся, понимаешь, а что такое со мной, не пойму. Вроде как лежу на ничейной земле…»

И чудится Родиону, будто он вновь заплутался в лесу. Лес стоит мертвый и беззвучный, странно и безжизненно дрожат его листья и даже иглы, дрожат, как закипающая вода. Со всех сторон тянутся к Родиону мохнатые лапы деревьев, чтобы схватить его, но обламываются и рассыпаются в прах, как только он прикасается к ним. И от этого ему жутко. И вдруг Анна таинственно выглядывает из-за дерева и безмолвно зовет и манит его. Пересиливая боль, он ползет к ней, но она раздваивается, как отражение в колеблющейся воде, потом множится, словно в осколках разбитого зеркала. Теперь уже из-за каждого дерева глядит Анна и кивает ему рыжей головой, прекрасной в сиянии позднего заката. Какая из них настоящая? Стоит ему потянуться к ней, как она отступает куда-то в туман и мглу. А он зовет ее — Анна! Анна! — и голос его жалобно и однотонно скрипит, как обломанный сук на ветру…

И опять кто-то говорит над ним: «Лежу, стало быть, на ничейной земле и думаю, кто на меня наскочит — свои али чужие? А тут снарядом вдарило. Понимаешь, свои ведь, свои, а бьют по своим. Мастаки, сукины дети, бить по своим…»

И опять представляется Родиону, будто выводит он своих солдат из лесу. Боже, как они изнурены, кожа да кости, они шатаются от истощения и слабости. Вот они идут, четырнадцать человек, оборванные, голодные, с землистыми лицами, такие же черные, как лесная тропинка, по которой они вышли из лесу. Перед ними дорога вся в выбоинах и ямах, по ней недавно прошла война. В кюветах валяются разбитые повозки, обглоданные вороньем трупы коней. Воздух отравлен тяжким запахом разложения и падали, и такая тишина вокруг, что хочется кричать. И далеко-далеко, насколько хватает глаз, простираются вытоптанные, разрытые снарядами и занесенные хлебным зерном поля, точно какая-то вьюга намела эти сугробы ржавого и погнившего зерна.

А Филимон тихо и обиженно укоряет подпоручика: «Зря сетуешь, твое благородие! Мысленное ли дело — завалить плечом дерево. Вот ежели бы Вася Шмонин — он может… не только дерево, лес завалить способен. А нам не по ноздре. И отощали мы, обессилели…»

И вдруг картина меняется: упитанный полковник обходит строй и поздравляет полуживых героев, особо благодарит он подпоручика Аникеева-Шуйского за доблесть и личную отвагу, за то, что, будучи ранен, вывел людей из окружения без потерь, и пристегивает к груди его солдатского «Георгия».

В этот момент, словно салютуя, раздается внезапный артиллерийский залп, не то запоздалый, не то преждевременный. Слышно, как летит снаряд. И прежде чем звучит команда «ложись», снаряд разрывается за спиной у людей, пробравшихся с такими мучениями наконец к своим. Кого наповал убило, кого сшибло с ног, а подпоручика хватило осколком пониже спины. Какая мучительная рана, какая мучительная и постыдная, точно осколок настиг его, когда он обратился в бегство. От одного этого сознания у Родиона резко подскакивает температура, им снова овладевает бред.

И снова встает картина: раненые, повсюду раненые, лежат на траве, на соломе, покрытые грязью, кровью, пылью и хлебным зерном, стонут, плачут и умирают. И кто-то говорит: «Добро бы пуля. Пуля — дура слепая, она редко попадает, одна на тыщу, и то шальная. А вот артиллеристы, те метко бьют, язви их в душу, особливо ежели по своим…»

И подпоручик Аникеев-Шуйский, обливаясь жарким потом, кричит жалобным голосом: «Артиллерия бьет по своим!» — и порывается куда-то бежать. Но его крепко держит верный Филимон, сопровождающий раненого героя.

Глава двадцать седьмая

Губернаторская дочка Лизанька

Госпиталь находился под покровительством дам-патронесс. Среди них была губернаторская дочка Лизанька, которая одевалась под девочку, играла роль девочки, порой даже сюсюкая, особенно когда разговаривала по-французски. Белокурая, она, вероятно, была бы красивой, если бы не стекловидная неподвижность, как у куклы, голубых глаз и удивительное для ее юного возраста выражение жестокости