Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

оттенком не то щебетанья, не то кудахтанья, стал злым и грубым, и лицо с мясистыми щеками, словно отлично пропеченный румяный расстегай, сделалось тусклым, раздраженным и несчастным.

— А как славно рассказали, Лизавета Фаддеевна! — сказал тонким голоском кастрата маленький, юркий старичок с редкими седыми кудряшками и поросячьим розовым лицом.

Это был известный автор исторических верноподданнических романов, за которые их сочинитель Милий Мирков и получил из рук царя два ордена — Станислава и Владимира. Поговаривали, что последнее сочинение принесет ему Анну на шею. В либеральных кругах его прозвали Мирков-девятый, очевидно по ассоциации не то с чеховским Ивановым-седьмым, не то с черносотенным столпом Марковым-вторым.

— Не пишут нынче так, — продолжал он. — Перевелись пииты на Руси, не слышно струн баяна, словно не было до них Гомера и Горация. И философия измельчала, падши до Льва Шестова и Васьки Розанова. Камо грядеши? Попалось мне недавно творение, уж и не помню названия его. Проглядел и ахнул. Довлеет не к добру творение сие. В годину смертного страждания вкладаше персты в раны окровавленной отчизны. Замышление на достославные стязи россиянские. Не неговать, а поганить надобно ворога, аки нехристя и иудея. Творение будет изящным, коли будет насущным в благонамерении и благомыслии. А замышление крамольное не может быть изящным. Аз рече, аз бо есмь слуга отчизны и престола: воззри, господи, на нечестивых, пусть изыдут из храма твоего, аки оглашенные в час моления. А творение крамольное — да предано огню. Погибоша аки обре.

— Отчен, отчен верный мысль! — вскричал вдруг губернатор. — Толь-Толич, где моя очка и мой речь?

Анатолий Анатольевич Бирюльков тотчас протянул ему очки и речь, которую губернатор собирался произнести на выборах предводителя дворянства.

Очки он надел, а речи читать не стал. Лысый, сутулый, с бескровно-желтыми ушами, отливающими восковым блеском, он вдруг ощерился, как бульдог, и, дико корежа слова, выпалил на одном дыхании. Сначала ничего понять было нельзя, только и слышно было: запретить, запретить, запретить. Понемногу обозначился и смысл его речи: запретить пьесы, в которых убивают царственных и сановных особ или царственные и сановные особы убивают сами, запретить «Гамлета», «Отелло», «Макбета», не говоря уже о всех Генрихах и Ричардах, изгнать с подмостков и те пьесы, в которых угадывается малейший намек на пороки режима, запретить «Ревизора», «Горе от ума», «Свадьбу Кречинского»… А вот «Роман», «Трильби» — эти пьесы трогали губернатора до слез. Сняв очки, он вытер намокшие глаза.

Он вспомнил про заготовленную речь, оглядел всех кроткими глазами, увеличенными стеклами очков, откашлялся в тишине и начал читать:

— «Милостивые государыни и милостивые государи! Мы переживаем трудные времена. В заботе об управляемой нами губернии, дабы стала она примерной для всея Руси, мы решили в единении с духовной властью установить дни постные и дни говения, вечера торжеств и вечера отдыха, дни венчаний и дни молебствий, дни панихид по убиенным воинам и дни ликования по случаю побед, время, когда кричать „ура“, и время, когда петь „осанну“. И пусть „аллилуйя“ разносится по весям вместе с колокольным благовестом. И повсюду пусть царит божие слово, тишина, порядок, спокойствие и благодать, как по команде „смирно“. А ослушников и нарушителей пор-роть, пор-роть, пор-роть…» — трижды прорычал губернатор и вновь ощерился и умолк.

Было тихо, и в этой тишине словно молотом стучало в мозгу у Родиона:

«За такие речи даже обезьяна Мардарий признал Пафку Дракина сумасшедшим».

Глава двадцать восьмая

Нет, никому из них не войти в страну будущего

Губернаторская гостиная представляла собой огромный зал в колоннах, с лепным потолком и с люстрой в виде грозди электрических белых свечей, которые освещали простершего крылья ангела на потолке.

Под сенью этого ангела по субботам происходили танцы, в которых особенно отличался Толь-Толич Бирюльков. С появлением подпоручика он получил от Лизаньки, пр словам штабс-капитана Войкова, «отскоч по всем статьям». Но он не унывал. Танцевали польку-кокетку, падекатр, мазурку, вальсы и неведомо как проникший сюда «верблюжий танец», который входил в моду на Западе. Распорядителем танцев был месье Антуан, кумир дам, властитель золотой гостиной, где играли в карты.

В отлично сшитой визитке, с гладко зачесанной головой, так что недурно маскировалась плешь, с томным лицом кинозвезды вроде Мозжухина или Худолеева, он был безумно вежлив и приторно любезен. Пересыпая певучую свою речь с легким польским акцентом французскими, немецкими, английскими словами, он возглашал: «Медам! Месье! Кавалеры меняют дам!» Или: «Милостивые государыни и милостивые государи, не будем тратить драгоценное время. Стол не должен страдать. За дело, за дело, господа! Faites vos jeux, messieurs!»

A в ненастные дни

Собирались они

Часто;

Гнули — бог их прости! —

От пятидесяти

На сто.

Родион готов был биться об заклад, что месье Антуан и есть тот самый шулер Казимир Святковский, с которым его свела судьба в тюрьме. В том и было преимущество Родиона, что он узнавал всех, а его — никто. Он не танцевал, в карты не играл, у него было много времени для наблюдений.

Играли обычно в «железку» — шмен-де-фер. Месье Антуан играл безукоризненно и — странно — почти всегда проигрывал, проигрывал беспечно и весело.

«Почему так, — спрашивал себя Родион, — профессионал-шулер, а проигрывает? Может, это такой прием?» «В картах, кохана, нет везения, есть только умение, — поучал его некогда Святковский, открывая ему секреты своего ремесла. — И заметьте, настоящий игрок никогда не выигрывает. Это плохой стиль — выигрывать. Зато загребают соучастники, особенно когда игра идет, так сказать, на спуск со всеми дольщиками и мазунами. Компрене?»

Но тогда кто его партнер? Не Бирюльков ли? Или на пару с шулером умно и ловко работает офицер-инвалид? Родиону приятнее было бы подозревать Бирюлькова.

Как-то в домашнем театре разыграли сцены из «Дон Кихота», инсценированного Войковым. Сам Войков исполнял рыцаря печального образа, он очень подходил для этой роли, «протяженно сложенный», как он говорил о себе, худой, костлявый, с нервным тиком и медленным голосом. И вот в сцене, когда странствующему рыцарю попадается навстречу клетка со львами, воображаемая Дульсинея Тобосская — Лизанька — явилась Дон Кихоту и предложила ему сразиться со львом в ее честь.

Рыцарь удивленно и печально поклонился своей даме и направился к клетке царя зверей, который гневно метался среди железных прутьев. Бирюльков это здорово делал. Все мигом разбежались, лишь Санчо Панса, которого играл подпоручик, остался, вопреки воле режиссера. Он стоял в двух шагах от Дон Кихота, открывшего клетку со львом, и блестящими глазами