Карусель - Семен Теодорович Альтов

Утром Виктория Михайловна рассказала, что ночью, вернувшись из гостей, Андрей со Светой наворачивали жареные грибочки, все просили еще. Теща сообразила часть грибов утаить, литровую банку подберезовиков и моховиков даже замариновала, и теперь глядела, как Фонарев доедал остатки.

— Завтра поедешь?

— Поеду.

— Только опять езжай в Симакино.

Фонарев пристально поглядел на Викторию Михайловну, на ее лоб, силясь проникнуть за морщинистую броню, увидеть, наконец, загадочные лабиринты, в которых родилось, жило и вышло вот наружу непоколебимое убеждение, будто он ездил в Симакино, о котором не имел понятия. Теща же глядела совершенно спокойно и безбоязненно, словно знала, куда пытается заглянуть зять, и не сомневалась, что он найдет там полный порядок.

— Я на рынок съезжу, — сказала Виктория Михайловна, — нужен чеснок, укроп, листья смородины, хрен нужен…

— На Светлановский поедете? — тихонько спросил Фонарев.

— Да кто ж такие вещи на Светлановском покупает? На Центральный!

В пятницу он поехал с корзиной. Уже в метро она произвела сильное впечатление. В вагоне электрички он сразу поставил корзину наверх, на багажник; пассажиры, конечно, обращали на нее внимание, некоторые привставали с мест — поглядеть чья, хотели знать владельца в лицо.

На этот раз в Семеновке вышло явно больше народу, чем в среду, причем кое-кто на платформе задержался, замешкался, и, когда Фонарев, подышав, закурив и оглядевшись, пошел по шпалам, группа человек в пятнадцать увязалась за ним. Он решил пройти сегодня подальше, те тоже не сворачивали в лес; он прибавил ходу, и они прибавили. Услыхав за спиной запыхавшийся теткин шепот: «Вась, далеко еще пехать-то?» — и Васин басок-зуботычину: «Иди, да помалкивай», — Фонарев пожалел, что в лесу не строят уборных: заскочил бы сейчас, а потом пошел назад к платформе, пусть понимают как хотят. У пикетного столбика он спустился с насыпи, перепрыгнул канаву, быстро, без задержек зашагал по лесу и скоро оторвался от преследователей.

Часа за четыре, неотступно сопровождаемый образом Виктории Михайловны, он набрал полную корзину, в основном колпаков, порядком отупев от их обилия и однообразия. Прикидывал, какие покупные продукты можно заменить колпаками, раз в неделю можно устраивать грибной день, ну а на праздники… «Вы уже пробовали наши колпаки? Нет?! Ну-ка, Ирочка, передай нам вон то ведро!..» Особенно будут рады новые родственники — черниговские, потом на родине рассказывать будут, в какой дом их дочка попала — с колпаками.

Корзина была тяжеленная, он едва ее волочил, часто меняя руки и отдыхая, — только в эти краткие передышки и нежился солнышком, легкие наспех смаковали сладостный, сухой и прелый воздух. Уезжать не хотелось, но полная корзина звала вперед: к поезду, чесноку, укропу, хрену, листьям смородины.

Нужно ли их отмачивать, и сколько времени мочить, не знала, не помнила даже Виктория Михайловна. Фонарев предложил кому-нибудь позвонить, проконсультироваться, но теща посчитала это унизительным и наказала, чтобы он ни в коем случае не звонил. Сами. Она взяла гриб, откусила кусок шляпки, довольно долго гоняла пробу во рту, потом проглотила и затихла, прислушиваясь к поведению колпака и своего организма. Несколько минут она сидела неподвижно, потом ожила и сказала: «Можно не мочить, горечи нет, вроде даже сладкие».

— Давайте все-таки замочим. До утра, на всякий случай. — Тот факт, что гриб не свалил старой закалки Викторию Михайловну, еще не означал, что выживут другие.

Теща почему-то согласилась. Наполнили бельевой бачок, ведро, два таза, две большие кастрюли, а колпаков все еще оставалось треть корзины. Тогда загрузили кастрюли поменьше, трехлитровые банки, даже святая святых — суповницу из остатков трофейного сервиза, покойный Иван Афанасьевич привез его из Германии.

Не слыхали, как пришла Ира.

— Ира… — Фонарев поцеловал жену, застывшую у кухонного порога, — ну, не сердись… Это колпаки. Ведь нынче даже варенья не варили. Мы с Викторией Михайловной все сделаем. Зато зимой… Придут друзья…

— Какие друзья?

— Ну, не знаю, Мишка с Ольгой…

— А…

Перед сном он пошел взглянуть, как колпаки отмокают. Дверь в ванную была приоткрыта, он не смотрел туда, но видел роскошные русые волосы, голые ноги с длинными икрами, молодое загорелое тело двигалось, потягивалось, скользило под тонкой рубашкой. Невестка была поглощена собой, зеркалом, благодарной своей кожей, в которую втирала крем. У Фонарева перехватило дыхание, он испугался и юркнул в кухню. Его сын и эта женщина были вместе уже полгода, и все это время по многу раз в день Фонарев отправлялся к ним, пытаясь понять отчуждение сына, его поспешную женитьбу, уход с последнего курса института, холодность невестки, их заговор; вспоминал Ирину обиду — ее просто оповестили о регистрации, он тогда был в командировке, ничего не знал, Ира позвонила в Казань, рассказала, он позвал к телефону Андрея, но тот уже убежал. Даже не пришло в голову подумать, удобно ли, выносимо ли будет, когда в тесной квартире появится еще один человек, собраться всем вместе и обсудить хотя бы это; все как должное, и все будто назло. Отчего этот бунт, жесткость и насмешки? Даже с приятелями Андрей разговаривал мягко, бережно и вот именно отца назначил своим недругом? Фонарев искал свою вину и не понимал, чем он так провинился, но сейчас, сидя в темноте, среди тазов, кастрюль, банок и баночек с колпаками, он ощутил что-то совсем иное: там, в маленькой комнате, где под потолком висят на леске кордовые модели самолетов, которые вместе с Андрюхой собирали, клеили, два человека знают любовь, счастье, восторг… И, стараясь не помешать, быть неслышным и ничего не услышать самому, он проскочил мимо их двери, только капля какой-то бархатистой музыки просочилась в его слух.

Засолили чан, ведро. Остатки зажарили и ели три дня, насытились даже молодые, больше грибов не хотели. Ира была раздражена, скорее всего грибами, их вонью, связанными с ними шумом и суетой.

Фонарев отремонтировал тещину лампу, отвез вещи в химчистку, сдал и получил из прачечной белье, съездил на кладбище, на выставку Инрыбпром.

По-прежнему была теплынь, воздух легкий, стоячий, незаметный. Эту осень он чувствовал как-то особенно близко, раньше такого не бывало: будто только теперь и ожила осенняя душа — непостижимая, но как-то вдруг понятная. Возникал тот далекий, просвеченный солнцем бор, сказочная тишь. Лишь на пятый день маеты — все брался за журнальный роман, понравившийся Ире, старался убедить себя, что его тоже волнуют описываемые проблемы, отвлекаемый тещиным громкоголосьем: Виктория Михайловна вела большую общественную работу в жилконторе, непрерывно звонила по телефону и отвечала на звонки — его осенило: можно ведь поехать туда просто, не