От красного галстука к чёрной "Волге" - Котов

От красного галстука к чёрной "Волге"

Предисловие

Эта книга – попытка вернуться. Вернуться туда, где воздух пахнет мандаринами с новогоднего подноса, где пионерский галстук был не просто куском ткани, а символом чего-то большого и важного, где слово «Родина» произносили без иронии. Но это ещё и история о том, как всё это рухнуло, рассыпалось на глазах, оставив после себя не ностальгию, а растерянность.

Главный герой – не бандит, не герой, не жертва эпохи. Он просто один из тех, кто застал последние дни одной страны и первые – другой. Его детство прошло под мерный гул советских радиопередач, а молодость жизнь – под треск автоматных очередей.

Здесь не будет однозначных оценок – только память. Память о том, как менялись ценности, как исчезали одни люди и появлялись другие, как страна, в которой он родился, вдруг стала чужой.

Это не история про «как было лучше» или «как стало хуже». Это история про то, как было. Без прикрас, но и без надрыва. Просто жизнь. Та, что осталась за кадром официальных учебников и фильмов.

Глава 1 "Январский пионер"

Москва встретила его рождение привычной зимней стужей. Двадцать третье января 1974 года — будний день, серый, с хлопьями мокрого снега, прилипавшего к стёклам «Волги», что стояла во дворе клиники. Брежнев ещё правил страной, по телевизору шли «Ну, погоди!» и доклады о перевыполнении плана, а в семье Дубовых случилось своё, куда более важное событие: на свет появился Пётр.

Его отец, Михаил Дубов, профессор кафедры теоретической физики МГУ, в тот день читал лекцию о квантовых полях, но к четвёртой паре его уже не было в университете — сбежал, неловко оправдываясь перед деканом: «Жена рожает, понимаете…». Мать, Галина Николаевна, инженер-конструктор на ЗИЛе, до последнего ходила на работу, а когда начались схватки, спокойно собрала заранее приготовленный чемоданчик и сказала коллегам: «Ну всё, пошла рожать».

Так началась жизнь Пети Дубова — в семье, где на кухне спорили о диссидентах и уравнениях Дирака, где книжные полки ломились от собраний сочинений и самиздата, а на стене висел портрет Эйнштейна рядом с вышивкой «Мир. Труд. Май».

Первые воспоминания Петра были обрывчатыми, как старый киноплёнка: запах типографской краски из отцовских журналов «Природа». Звук патефона — мать любила ставить Утёсова, но когда гостили бабушка из деревни, она шептала: «Галя, выключи, а то услышат…».Вкус «Мишки на Севере» — шоколадных конфет, которые приносил дед-военный, доставая их из своего вечнозелёного кителя.

И ещё — ощущение уверенности, что всё вокруг навсегда.

Двор их дома на Ленинском проспекте был миром, где мальчишки играли в «Зарницу», девочки прыгали в классики, а взрослые, возвращаясь с работы, обсуждали «вчерашнее по телевизору». Петя рос не хулиганом, но и не пай-мальчиком — где-то между. Он мог заупрямиться и просидеть весь день в углу, если его заставляли доедать манную кашу, но тут же забывал обиду, когда отец брал его с собой в университетский двор — там, среди студентов, смеявшихся над его детскими вопросами, он чувствовал себя важным.

А ещё была бабушка Аня — мать отца, пережившая войну и Сталина, но так и не научившаяся говорить о том времени. Она лишь крестила Петю перед сном и шептала: «Чтоб тебе жить лучше нас…».

Но лучше — не значило спокойнее.

Где-то там, за стенами их квартиры, за детскими играми во дворе, уже зрели трещины — пустые полки в магазинах, шёпот взрослых о каком-то «Афгане», странные разговоры про «они там, наверху». Но Пете было пока не до этого.

Его мир ещё держался на трёх китах:

Родители, которые знали всё.

Страна, которая была самой лучшей.

Уверенность, что так будет всегда.

Но это только пока.

Лето 1979-го выдалось жарким, душным, с липким воздухом, пропитанным запахом асфальта и тополиным пухом. Петя в свои пять лет уже чувствовал себя почти взрослым — он умел завязывать шнурки, знал, как включить телевизор, чтобы посмотреть «Ну, погоди!», и даже однажды попытался прочесть отцовскую книгу с непонятными формулами, уверенный, что если очень внимательно вглядываться в буквы, они вдруг станут понятными. Но всё его детское величие пошатнулось в тот день, когда мать, положив руку на живот, сказала отцу при нем: «Миша, похоже, будет ещё один».

Петя не сразу понял, о чём речь. Потом догадался — и воспротивился.

— Мне не нужна сестра! — заявил он, надувшись. — Или брат!

— А тебя никто и не спрашивал, — спокойно ответил отец, не отрываясь от газеты.

Но чем ближе был день, тем чаще в доме стали говорить об этом «ещё одном». Бабушка Аня вязала крохотные носки, мать перебирала старые пелёнки, сохранённые с Петькиных времён, а отец как-то вечером принёс домой новую кроватку — белую, с резными бортиками. Петя подошёл, потрогал её ладонью, представил, что вот здесь, в этом маленьком пространстве, скоро будет жить кто-то ещё. Кто-то, кто, возможно, станет кричать по ночам, трогать его игрушки и вообще — разрушит его привычный мир.

— Она будет спать здесь? — спросил он, тыча пальцем в кроватку.

— Если «она» — то да, — улыбнулась мать.

Родилась девочка в конце июля, в один из тех дней, когда город задыхался от жары. Петю отправили к бабушке, а когда через три дня отец привёз его обратно, в доме уже пахло детским мылом, кипячёными пелёнками и чем-то новым, незнакомым.

— Познакомься, это твоя сестра, — сказала мать, сидя в кресле с крошечным свёртком на руках. — Аня.

Он ожидал, что будет ненавидеть её. Но когда подошёл ближе и увидел сморщенное личико, крошечные пальцы, вцепившиеся в мамин халат, что-то внутри него дрогнуло.

— Она… совсем маленькая, — пробормотал он.

— Ты тоже таким был, — засмеялся отец.

Первые дни Петя вёл себя как осторожный исследователь: подходил к кроватке, разглядывал сестру, трогал её за руку — она сжимала его палец с неожиданной силой. Он ждал, когда же она начнёт что-то понимать, когда с ней можно будет играть, но пока Аня только спала, ела и плакала.

— Почему она всё время кричит? — спрашивал он у