Человек в прицеле - Александр Александрович Тамоников

разорвавший тишину после боя. Старуха, выцарапывающая ногтями землю у сгоревшего колодца: «Вода… хоть воды…» Даже спирт, который он порой глотал с товарищами, не смывал этих образов. Они въелись в память, как копоть в шинель.

Ночами, заполняя протоколы, он курил «Беломор», пока горло не начинало жечь. Бумаги ложились в папки с грифом «совершенно секретно», но Коган знал — ни один документ не расскажет, как ветер шелестел пеплом на месте школы, как в опустевших колодцах отражалось небо, словно слеза.

Он шел дальше. Потому что за спиной уже не было пути назад — только вперед, через пепелища, к Берлину. Чтобы хоть там, в логове зверя, найти ответ на вопрос, который не давал спать: как человек может стать таким? Но ответа не было. Лишь пепел, горевший на губах, и память, которую не стереть даже победой. И часто в голове билась мысль: «А если снова все повторится, если снова в Европе поднимется такая же нацистская чума? А если снова ненавидящие все русское солдаты придут в села и города и будут насиловать, грабить, убивать? Детей убивать, стариков, женщин? Неужели все это, что пережили страна, народ, было зря? Не добили врага? Не вырвали с корнем эту заразу?»

Сейчас Коган разговаривал с местными, но насчет чужих людей разговор с местными не ладился. Как не быть чужакам, когда очень часто появляются люди, разыскивающие близких и родных, которых разбросала война, фронтовики ищут эвакуированных, возвращаются из эвакуации люди, кто как может, кто даже пешком, ища ночлег, выменивая какие-то вещи на продукты.

И тут неожиданно судьба столкнула его со священником — настоятелем местной сельской церкви.

Отец Тихон пережил самое страшное — здесь, севернее Волоколамска, село Сергиевское сгорело во время боев полностью. Много было погибших среди населения, большинство ушли в леса или к знакомым и родственникам, где прятались по сараям и подвалам и где им повезло пережить страшную подмосковную зиму 41–42-го годов. Тогда немец подошел к Москве в некоторых местах на 30–40 километров. Каким чудом устояла маленькая церковь, никто и не понимал. Верующие благодарили Бога за то, что хоть храм устоял и не был разграблен. И жив остался настоятель отец Тихон. Но, наверное, большим чудом было то, что люди, прошедшие через такое горе, собрались с силами и стали отстраивать свое село. Это, конечно, сильно сказано, что отстраивали село. Сначала просто рыли землянки, валили деревья на бревна, собирали мох, копали дерн. За лето надо было успеть подготовить жилище на всех, чтобы можно было перезимовать. Строительство изб — дело нешуточное и не быстрое. Да и кому строить, когда в селе восемнадцать баб, семеро детишек, два мужика: семидесятилетний Федор Кузьмич — бывший колхозный сторож, да Фрол — сорокалетний солдат, вернувшийся еще с финской войны без руки. И, конечно, отец Тихон.

Странно, но этот невысокий, щуплый священник был сейчас для жителей села всем: и душой, и надеждой. Он умудрялся добавлять людям сил во время непосильной работы, умел успокаивать души. Коган раньше относился с презрением к разговорам о душевном покое, когда у человека, даже у всей страны, такое горе. Но, пообщавшись с отцом Тихоном, понял другое: священник не призывал опускать руки в беде, не призывал падать на колени, падать на колени и только в молитве проводить дни и ночи. Молиться он тоже призывал, но в молитвах люди поминали своих родных, а сил священник добавлял людям реально. Они с ним видели цель, пропадало отчаяние, желание опустить руки. Люди помнили о горе, оплакивали погибших, но они понимали, что в их руках будущее села, будущее их детей. Дети ведь и есть будущее, то, что нужно сохранить, взрастить, воспитать и выпустить в жизнь — новую, послевоенную!

Отец Тихон снимал свое облачение священника и работал наравне со всеми. И за лето они тогда построили шесть землянок с печками. Потом за два года сумели построить два дома, а еще два дома им собрали из бревен солдаты саперного батальона, которые на неделю остановились неподалеку. И сейчас, зимой 44-го года, душу согревала мирная картина: четыре дома с сараюшками, составившими первую восстановленную улицу сгоревшего села, и старенькая церковь на пригорке. Над заснеженными крышами из труб поднимались клубы дыма, а это значит, что в домах тепло, пусть и не очень сытно. Но ведь есть уже крыша над головой, в безопасности дети, а это означает, что у села есть будущее.

Коган отдал весь свой сухой паек, который взял в дорогу. А потом ему показывали сараи и единственную коровенку Дусю, которая каким-то чудом выжила в ту страшную зиму в лесу. А потом первое чудо — Дуся родила теленка.

Коган слушал рассказы сельчан, задавая вопросы о житье-бытье и спрашивая о чужих людях. Но чужаков тут никто не видел. Да и дороги проходили в стороне от села. А вот отец Тихон Когана удивил.

— Бывали, — кивнул он, поглаживая свою жиденькую с проседью бороденку. — И прошлым летом, и недавно. В ноябре еще.

— Да? — удивился оперативник. — А почему к вам, а не к жителям села?

— А что с них взять? — улыбнулся священник.

— То есть? — не понял Коган и провел взглядом по холодным стенам церквушки, не понял Коган и обвел взглядом покрытые изморозью стены и деревянный пол церквушки, обветшалый свод.

— А то, что люди эти искали старинные вещи, которые имеют художественную ценность, в том числе и относящиеся к церковному убранству. Они не деньги предлагали, а еду. За старинный подсвечник прошлого века — два мешка муки и два мешка крупы. Инструмент обещали — топоры, пилы, лопаты.

— И вы…

— Так нет у меня ничего такого, — улыбнулся отец Тихон. — И искушать меня нечем. А с голоду не пропадаем, хотя и туго живется. Но советская власть помогает. Своими припасами перебьемся до весны, а там семена обещали — сеять будем. Картошку на посадку отложили, огородом живем. А там, глядишь, и грибы пойдут в лесу. Нам в прошлом году саперы сказали, что теперь можно в лес ходить.

Коган задумался. То, что визиты незнакомцев примерно совпадали со временем выброса парашютистов, могло быть случайностью. А если не совпадение? Тогда получалось, что парашютист или парашютисты, передав контейнер своим в город, сами оставались в этом районе, где проще не попасться на нарушении паспортного режима. Но для чего? Чтобы искать антиквариат? И в этом есть определенная логика: скупать по дешевке ценные вещи, украшения у деревенских жителей в условиях голода, а потом сбывать. Где, в Москве? Кому? Тому,