Ночные бегуны из Бенгалии - Джон Мастерс

шестнадцатом веке, на самой заре Могольского владычества, одним из Раванов. К наружным укреплениям явно приложил руку французский инженер — Притви Чанд утверждал, что уже при другом Раване, в 1710 году, один из учеников Вобана[26] был приглашен перестроить крепость. Ее по очереди брали все снова и снова мараттхи, раджпуты, Моголы и, наконец, англичане. Уже пятьсот лет Раваны управляли из нее своими владениями: как самодержавные владыки, как наместники Моголов и данники мараттхов, и наконец как пленники и игрушка англичан. Их хватка то ослабевала, то усиливалась вновь, но никогда не исчезала совсем. Крепость продолжала жить вместе с ними. Рани по-прежнему давала аудиенции в огромном нижнем зале; по переходам по-прежнему сновали солдаты и слуги; и хотя сейчас темницы пустовали и населяли их только летучие мыши, но разные мелочи — запах аммиака, кучки обызвестковавшегося кала по углам — свидетельствовали, что еще недавно, может быть, только вчера или в прошлом месяце, в них были заключенные, и что они будут и впредь.

Но на самом деле крепость умирала — вся эта громада влачила призрачное существование. Родни медленно прошел по дорожке вдоль парапета и остановился у южного фасада, над гаремом. Фонтаны, когда-то услаждавшие скучающих женщин, высохли; мраморные беседки, выстроенные в подражание Эль Хадамайну,[27] обезлюдели. Князья умерли, былые споры улеглись. Вокруг него теснились толпы владык, бесследно исчезнувших в водоворотах истории и ныне лишенных всего, неподвластных времени. Каким великолепным сплетением шелка и стали все это было когда-то!

Он вздрогнул, ощутив костями веяние смерти, думая о древесных корнях, проросших сквозь каменную кладку, о листьях лилий и речных водорослях, которыми заросла вода у подножия бурого утеса. Прошло по меньшей мере пятьдесят лет с тех пор, как лодки с балдахинами последний раз увозили по реке раджу и его придворных. Теперь собаки то и дело бегали взад-вперед через калитку, проделанную в главных воротах, и задирали ноги под аркадами, а под северной стеной смердела помойка. Когда-то роскошные мундиры солдат личной охраны висели лохмотьями.

Очертания земли проступали густой чернотой на черном горизонте. Он смотрел, как мерцают караульные огни в его лагере, в миле вверх по течению.

Он никогда не разговаривал с нею по ночам, и сам не знал, почему ожидал ее прихода. Облокотившись на парапет, он повернул голову. Она была здесь — бледный овал лица в слабом сиянии золота и серебра. Сари окутывало ее плечи, в разделявшем черные волосы проборе светились звездочки, черные глаза были устремлены на него — и никогда еще они не казались ему такими огромными и выразительными. Губы выкрашены темной помадой, на лбу нарисован круглый красный знак касты, а на правой руке искоркой огня горит рубиновое кольцо. Он знал, что она вовсе не удивилась, застав его на крыше.

Она оперлась на парапет рядом с ним и, с минуту помолчав, мягко спросила:

— На что вы смотрите?

— На огни. Там мой лагерь.

Она непринужденным движением положила руку ему на рукав.

— Почему вы не позволяете мне поехать посмотреть на него? Это же мои владения. Я хочу знать, на что похож сипайский лагерь. Покажите мне его завтра — прошу вас.

Он улыбнулся и глубоко втянул дым в легкие.

— Нет, мадам. Этого я делать не стану.

Он почувствовал, как она на мгновение напряглась и тут же расслабилась. Она вздохнула, не убирая руку с его руки:

— Простите. Временами я забываю, что ваша английская Компания мне неподвластна. Но мне так хочется это знать. Я никогда не была ни в одном лагере — мне не позволяли. Когда в понедельник я отправлюсь на Кишанский водопад, это будет в первый раз. Расскажите мне о своем лагере.

На берегу реки светились во мраке огни, и он тоже уже был там. Лицом к воде выстроились в один ряд палатки, вдоль них ходили часовые; то и дело у Обезьяньего колодца вспыхивали ссоры обезьян; с того берега раздавался певучий кашель леопарда; солдаты спали. Вряд ли ее интересовало это. Он стал отвечать, делая перерывы между фразами. Она хорошо, хотя и чересчур правильно, говорила по-английски, и легко понимала английскую речь, только говорить надо было медленно.

— Самое интересное вы уже пропустили — выбор места и установку палаток. У нас сипаи начинают ставить палатки все одновременно, по сигналу трубы, причем команды стараются опередить одна другую. Потом они окапывают их канавками для стока воды и это их всегда очень веселит — не знаю, почему. В одной палатке я сплю, другая служит мне канцелярией, а еще я в ней отдыхаю и читаю. Когда нет дождя, я ем на воздухе. Сипаи лепят для меня около одной из стен палатки очаг из глины. Денщик вместе с носильщиком расстилают внутри мои циновки — прямо на траву. В тот день, когда мы разбивали этот лагерь, Рамбир изображал бродячего пуштунского торговца коврами. Не знаю, видели ли вы таких, но обычно в холодный сезон их приходит с севера великое множество. Он помахивал циновками и издавал булькающие звуки, словно вытягивая ноги из густой грязи. Именно так, по их мнению, говорят пуштуны и это их всегда забавляет. Все сипаи, которые могли его слышать, не переставая работать, давились от смеха. Но Рамбир — великий насмешник, и этого ему показалось недостаточно. В свою тарабарщину он всунул одну вполне разборчивую фразу: «Великолепные ковры — для вас по восемь анн — для сахиба по восемь рупий!» И все искоса глянули на меня, чтобы определить, понял ли я, в чем соль.

Он рассмеялся, согретый воспоминаниями.

— Потом мы очищаем лагерь от камней и устраиваемся со всеми возможными удобствами. Знаете, некоторые офицеры навешивают на свои палатки стеклянные двери. Когда больше нечем заняться, я чищу ружья. По вечерам ко мне в палатку приходят туземные офицеры, и я сижу, вытянув ноги, в расстегнутой рубахе, пока мы обсуждаем, что делать завтра и все такое. Иногда, когда становится прохладно, приходится накидывать шинель.

— А когда вы начинаете работу?

— Пока еще довольно поздно. Ни медник,[28] ни горячечник[29] еще не начали петь, а именно их пение означает начало жаркого сезона. Подъем пока еще трубят в шесть, первое построение — в семь, но скоро я перенесу их на час раньше. Сейчас к одиннадцати уже припекает вовсю. Мундиры у нас толстые и мы обливаемся в них потом. Это хорошая жизнь, самая лучшая, какая может быть. Под деревьями вьются летучие мыши. В сумерки я вслушиваюсь в реку. Крепость оттуда кажется