Ночные бегуны из Бенгалии - Джон Мастерс

моих жеребцов; я смотрю, как люди умирают на эшафоте. Это было в пятницу — всего неделю назад. Даже тогда, да помилуют меня боги, я не хотела признавать, что люблю тебя — люблю англичанина! Я хотела восхищаться тобой — ты хороший офицер, который мне нужен для моей армии. Что угодно — только не любовь. Я молилась, чтобы эта девка помогла мне — я ревнива. Но она не смогла. И всю эту неделю, разговаривая с раджами…

Она внезапно осеклась и вздрогнула.

— Ты никогда не узнаешь, через что мне пришлось пройти.

Она понизила голос.

— Но теперь все кончено. Забудь, что я люблю тебя, но возьми это на память о сегодняшнем дне — на память о тигрице и Шумитре.

Она сняла с пальца кольцо с рубином, которое он впервые заметил, когда они встретились с ней на крыше крепости. Она надела ему кольцо на мизинец левой руки, и приложила руку к своей влажной от слез щеке.

— Никогда не снимай его. И как-нибудь вечером, когда у тебя будет время, вспомни, что я обещала тебе намного больше. Я знаю, что это бесполезно — но помни, что ты в любое время можешь занять свой пост. Подожди. Попрощайся с моим сыном. Это все для него.

Она выскользнула наружу и вернулась, держа на руках маленького раджу. Мальчик спал; Родни ласково взъерошил прямые черные волосы и нагнулся, чтобы поцеловать щечку. Она была такой же, как у Робина — нежной как лепесток. Ребенок был почти того же возраста, но не такой пухленький.

Он видел, как сверкают ее глаза и подумал, как она прекрасна в своей материнской любви, но она сказала:

— Когда он станет владыкой, я расскажу ему, какого человека я убила — ради него.

Эти слова потрясли и задели его. Ей не следовало говорить ему в лицо о своих убийствах. Но она снова заплакала, широко раскрыв глаза и обмякнув, как человек, отказавшийся от всякой борьбы. Внезапно он понял, что у него не осталось ни чувств, ни сил. Он, спотыкаясь, побрел по ковру. Бриллианты и жемчуг хрустели под башмаками. Он направился к своей палатке.

Глава 8

На обратном пути он позволил сипаям расстегнуть воротники мундиров. Шагая во главе колонны, он время от времени недовольно дергал плечом. Первые кишанпурские недели излучали сияние погружения в прошлое, хотя он сам жил в настоящем. У Кишанского водопада все было по-другому — вырвавшаяся наружу страсть, бесконечно живые, бесконечно сладостные и бесконечно горькие переживания затмили прежнюю легкую печаль. За груз отвращения к себе, сейчас давивший его плечи, ему некого было винить, кроме самого себя. Самое разумное, что он мог сделать — это, если получится, забыть обо всем, что связано с Кишанпуром. Но он не мог управлять своими воспоминаниями, и, пока он шел, в памяти вставало одно событие за другим. Перед ним расстилалась бурая дорога.

Он еще не успел толком утомиться, как был уже час дня и они достигли промежуточной стоянки в Адхираште: двадцать пять миль пройдено, осталось двадцать три. Прежде, чем распустить роту на привал, он окинул сипаев взглядом, чтобы оценить, в какой они форме. Они разгорячились и вспотели, но держались с небрежной гибкостью совсем не уставших людей: им не терпелось поскорее вернуться в свои казармы. Он распорядился, чтобы они были готовы выступить в девять вечера — рота должна была идти всю ночь. Сипаи разошлись и стали устраиваться в тени деревьев, посмеиваясь, перекидываясь фразами и лениво помахивая винтовками. Джунгли пунктиром испещряли алые цветы «пламени джунглей»,[47] небо было безоблачно голубым. Он отдал Рамбиру ремень и саблю, стащил башмаки, и, вытянувшись у подножия большого дерева саль, заставил себя заснуть.

В девять они снова были в пути, направляясь на запад. Тяжелый, уверенный звук марширующих ног отдавался в нем чувством удовлетворения: они знали свое дело, и он тоже, и хотя бы в этом смысле он выполнил свою работу. Стук башмаков и скрип амуниции убаюкивали его. Он шел впереди, и свежий ветер сдувал пот с его лица. Позади сипаи повязали лица платками; в бледном свете звезд их бутылочно-зеленые мундиры от пыли стали кирпично-рыжими. Высоко в небе плыл молодой, в первой четверти, месяц. Как всякий профессиональный пехотинец, он двигался в полузабытьи, мысленно за много миль от задачи ставить одну ногу впереди другой. Он смотрел на вращающиеся звезды, вдыхал ароматы ночи, думал о Робине, Шумитре, деньгах, пытался угадать, о чем думают сипаи; в то же время он все время помнил, который сейчас час, и фиксировал каждое нарушение ритма и каждое замедление шага.

В начале второго он решил свернуть с дороги на юго-запад и двинуться по проселкам, пересекающим джунгли. Пыли все равно меньше не станет, а шагать по сухой земле легче, чем по щебенке, которой недавно покрыли этот участок главной дороги — не так отдается в позвоночник. Через час появились знакомые места и он понял, что они приближаются к деревне Девра. Беспорядочно тянущиеся заросли переходили в засеянные поля — до Бховани оставалось восемь миль по равнине.

На западе низко стояла луна. Слева, на некотором расстоянии от него, мелькнула тень. Он моментально насторожился и, не сбиваясь с шага, стал вглядываться в редкие заросли. Тень обрела форму — он увидел, что под деревьями вприпрыжку бежит человек. Его силуэт то проступал в лунном свете, то снова погружался во тьму. Человек бежал по тропе, приближаясь к ним все ближе. Он не слышал глухого стука солдатских башмаков и не видел пронизанного лунным светом облака поднятой ими пыли. Все это было очень странно — деревенские жители обычно не появлялись в джунглях по ночам. Еще удивительнее было то, что этот человек бежал бегом. Родни остановился и поднял руку. Позади в полной тишине столпились солдаты.

Человек, бежавший, низко опустив голову, чтобы выискивать тропу среди древесных корней, врезался прямо в объятия Родни. Пронзительно вскрикнув, он рухнул на колени. Глаза его выкатились, он переводил взгляд с одного огромного и угрожающего силуэта в кивере на другой, и бормотал индуистскую молитву. Родни подумал было, что это окружной письмоносец, который почему-то потерял язычок от колокольчика, но у этого человека не было ни кожаной сумки, ни бляхи, ни самого колокольчика. Просто человек в набедренной повязке, с мокрой от пота кожей. В правой руке он сжимал две толстых лепешки-чапатти.[48]

Выражение ужаса постепенно исчезало с его лица — он понял, что встретил сипаев