Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

– Ага, покоряем – в носу ковыряем, – передразнил матрос, затаскивая глыбу в сани.

Промов заметил его укол, сразу сообразил: бывший лагерник никогда в жизни не поставит нынешние тяготы Промова рядом со своими, пережитыми на Соловках. Борису захотелось ударить в ответ. Смерив его крепкую фигуру, он разогнул спину, полностью выпрямился и пару раз поработал своей шеей, и без того размятой от работы:

– Скажи, Серега, ты Дьячок для всех или только для близких друзей?

Мосолов, не выпрямляя спины, ответил с несвойственным для моряцкой породы смирением:

– Коль есть охота, так зови – не обижусь.

Промова такой ответ раззадорил еще больше. Чувствуя привычный огонь в руках, когда нестерпимо хочется съездить по морде, добавив в голос надменности, прозвенел:

– Дурь религиозную из тебя там до конца так и не выбили?

– Травили, наповал травили, – с горячей готовностью отозвался матрос, – но, как говорил один мой знакомый каэр [4]: «А-лагерь-ком-а-лагерь», что в переводе с французского означает: «На войне как на войне».

– Что, даже не отучили напоказ свое мракобесие выставлять? – не унимаясь, зудел Промов.

Он надеялся, что Дьячок оставит работу, на секунду прервется или хотя бы повысит голос. Не происходило ни того, ни другого, ни третьего.

– Милый ты мой, при мне Митю Козельского расстреляли. Слыхал про такого юродивого? В тот же год возле Йодпрома поймали отшельника столетнего, он с тех пор, как красные остров заняли, семь лет в норе жил, одной молитвой питался, к людям не выходил. Его три дня в следствии продержали, потом в Кемь отправили: «Иди, дедушка, работай, антихрист пришел – от него в норе не спрячешься». Он неведомо как снова на острове оказался, ровно Дух Святой – перелетел. И тут уже преставился, на святой земле Соловецкой. Я того старца на материк сам вез, такое увидишь – вовек не забудешь. А ты мне: «Веру с тебя почем зря вытравили».

На этот раз матрос не думал дразниться, в голосе его не было издевки – только искренняя радость, что он был свидетелем всего, о чем говорил. Это заметно смирило Промова, подействовало на него, хотя еще плясали в груди журналиста клочья злобы.

Сани тем временем Мосолов нагрузил в одиночку. Промов все это время стоял и ждал возможной драки, если не кулачной, то хотя бы словесной. Ничего не сказав, матрос впрягся в лямку, сковырнул тяжелый груз, самостоятельно потащил по разглаженной полозьями снежной колее. Через два шага Промов настиг салазки, ловко переступил шлею, заняв место рядом с Мосоловым. Борис старался больше не выказывать своего раздражения, но Дьячок снова заговорил, и Промов вздрогнул, поняв, что он у матроса как на ладони:

– Утешительный батюшка там у нас был, отец Никодим, он меня научил беса внутри себя смирять… Причащал нас черным сухарем и клюквенным морсом. Говорил: «Клюковка – суть виноград полуночный». Тоже пропал… Борька Ширяев клялся, что напишет про него, если до воли дотянет. Он навроде тебя был, гляди… и звали точно как тебя… Только фамилии у вас разные. Все приглядывался к чужим жизням, прислушивался, по всему видать было – наши судьбы и слова пустые на ус себе мотал…

По телу Промова прокатилась еще одна горячая волна: «Ты гляди – прозорлив! От попов своих, что ли, нахватался?» Журналист видел искренность своего напарника, преклонялся перед ней и все же решил строить из себя честного комсомольца до конца, провоцируя его на еще большее откровение. Они подошли к отвалу, разом перевернули сани. Через грохот льда Борис сказал:

– Повидал ты немало, Сергей, а все же это никак с «религиозным дурманом» не связано, так – совпадения, ряд случайных событий.

Неизвестно, как ответил бы ему Мосолов, но тут рядом появился Яшка, таскавший салазки в паре с гидрологом. Услышав звон и не до конца разобравшись в его значении, он сразу же подхватил:

– И я, братцы, свою руку к церковным делам приложил. Хотите, расскажу?

По всему было видно, что Яшка и Звездин всю дорогу молчали, плотнику эта монотонность надоела, и он желал согреться, если не куревом, то хотя бы болтовней. Матрос, журналист и гидролог молча волокли свои сани к горам наколотых глыб, и Яшка начал вырубать куски застывшей памяти:

– Мы два раза в облисполком писали: так, мол, и так, комсомольский актив постановил церковь в деревне такой-то закрыть. Нам ответ приходит: надо, чтоб сами прихожане с заявлением о закрытии выступили. Вот под Пасху диспут публичный устроили. Собрались наш учитель-химик, агроном и политпросветработник против попа и стали его в три дуды агитировать: существует бог или нет. Поп-то наш слабенький был. Настоящего попа мы еще в революцию похоронили, от дряхлости помер, а этот всю жизнь попу только кадило подавал, двух слов слепить в кучу не мог. Но служить больше некому было, вот он и взялся. Пришло на собрание все население верующее, ждут, что будет. Агроном стал по своей линии чихвостить: матушка-природа поумнее твоего бога будет, она всем управляет, а не божья воля; просветитель за свое – не было Христа, и никогда он не рождался. Дьячок поначалу отбивался кое-как, а когда увидел, что учитель с помощью порошка из воды вино сделал и по рядам понес – на пробу, так и вовсе сдался, рясу с себя публично снял, раскаялся, расстригся и от господа своего отрекся. Хотя в деревне слухи ходили, что дьячка перед этим из ГПУ навещали и маскарад этот заготовленный был, но не это суть. В общем, увидели люди – нету за бывшим дьячком силы, подписали бумажку: передать церковь в хозяйственные нужды. Пришел документ из центра, дозволили нам ломать…

На этих словах двое саней разом опрокинулись, грохот сыпавшихся льдин скрыл окончание плотницкой фразы. Яшка поставил салазки на полозья, история его продолжилась:

– В один день все оправили: иконы вынесли, костер из них сложили, парочку, правда, бабки зловредные успели по домам упереть; люстру сняли, подсвечники там, другое-прочее, что из цветного металла, все описали, на телегу сложили, в райцентр отправили. До колоколов дело дошло. Пообещал нам председатель, что должна телега особая прийти, он заказал, с усиленной осью, с коваными колесами, а там, может, и грузовик пришлют. Поэтому, говорит, колокола бережно бросайте, их еще на переплавку отправлять. Залезли мы на звонницу, с дюжину их там висело, разновеликих, а самый главный, старухи его звали «вечевик», – ну огромадный просто. Парни наши испугались: спустить-то спустим, а как на телегу