Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

– А я не намерен гнуть голову после критики очередного рапповского «Добролютова». Ты видел последнюю статью в «Литературной газете»: «Карикатура на коммунистическое общество будущего! Автор должен понять ту простую мысль, что страна строящегося социализма может обойтись без такого писателя».

– Вот они тебя из страны и вышвырнут.

– Ничего не жаль. Моим голосом скоро на весь Союз запоют «Серапионовы братья», а значит, все было не зря.

Не дожидаясь, когда в зале зажжется свет, оба литератора покинули его. Из обрывков их беседы Борис понял, кто стоял рядом с ним минуту назад. Он уже слышал до этого о книге, обсуждаемой здесь. Название у нее было короткое, из двух букв – звук, похожий на коллективное мычание, на всеобщую немоту. Именно этой немоты хотел избежать автор для будущих поколений, за нее и боялся.

Промов ходил полвечера с этой мыслью, пытался отыскать среди гостей автора неопубликованного романа. В один момент из дамской комнаты появилась Ксеня, шепнула ему:

– Представляешь, какая дикость – туалет здесь общий!

– Не может быть! – чувствуя ее интонацию, но все еще думая о своем, автоматически отозвался он.

– Да, захожу в комнату, там несколько дверей. Дергаю первую попавшуюся – а там сидит мужчина. Я тут же захлопнула дверь, успела смутиться и одновременно поняла, что это Маяковский… И тут у меня мгновенная мысль: «Отчего же я с ним не поздоровалась? Надо исправиться». Все, что я тебе рассказала от начала до конца, было как в конвейере: секунда – я открыла дверь, секунда – закрыла ее, секунда – я вновь ее открыла, сказала: «Здравствуйте» и тут же снова закрыла.

Эта история наконец вырвала Промова из цепкой задумчивости. Зажимая себе рот в припадке смеха, он спросил:

– Как отреагировал на тебя Маяковский?

– Не знаю, – просто ответила она. – После того, как я закрыла дверь во второй раз, он так ничего и не сказал, а я пошла искать свободную кабинку.

– Может, это не Маяковский, а человек, сильно похожий на него?

– Может быть, я его до этого только на открытках видела. Но я с ним лицом к лицу была, понимаешь? Так близко даже дарители цветов не подходят.

Они продолжали ходить по залам, Борис все посмеивался и удивлялся:

– Отчего этот мужик, похожий на Маяковского, не закрылся? Шпингалет в его кабинке сломался, что ли?

Ксеня на его размышления не реагировала, снова любовалась искусством. Потом настала очередь поэтического вечера, все собрались в зрительном зале. Маяковский не был заявлен в афише, и никто его не ждал. Он оказался для публики сюрпризом, вызвал долгие овации, рукоплескания. Часть людей, студенты и пролетарии, аплодировали стоя, иные – во фраках, длинных дамских перчатках и нежных тканях, сдержанно соединяли ладони, и только Промов, зажимая себе рот, несся прочь из зала, сопровождаемый своей улыбчивой спутницей. Уже в фойе он немного успокоился, отсмеялся, и через затихший зал и закрытые двери до него донесся грозный призыв трубы:

– А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейтах…

В фойе Борис уже не задержался, бежал прочь из здания, не зная, что слышит этот громовой голос в первый и последний раз.

…Воспоминание секундной волной качнулось у Промова в голове. Балалайку с гармошкой так до сих пор и не принесли. Зато на сцену вместо Сушкиной, прочитавшей стих, вышел один из плотников с двуручной пилой и молотком в руках. Он сел на стул, опер пилу на ручку, поставив ее в вертикальное положение, поправил верхний зуб пальцем, будто пробуя его остроту или настраивая свой инструмент, щелкнул ногтем полотно – разлетелся слабый певучий гул. Плотник нажал на верхнюю ручку, согнул пилу пару раз, выбивая из полотна вибрирующую волну.

«Почти как на терменвоксе», – успел подумать Промов, и молоток музыканта от столярных дел загулял по обоим бокам пилы.

Пила запела. Выгибаясь дугой, она топорщила зубы в сценической улыбке, жаловалась на охаживающий ее, пересчитывающий ребра молоток. Виртуозно владея инструментами, плотник выводил «Вечерний звон». Рядом перешептывались два матроса. Промов разобрал:

– Я в революцию видел, как один специалист штыком на арфе играл. Пять минут – и ни одной струны целой.

– Дурное дело нехитрое. И удом на рояле можно научиться дубасить. А тут, брат, наука, – уважительно ответил второй, любуясь грациозными изгибами пилы и руками плотника.

Едва затих «Вечерний звон», в зрительный зал вкатился пожилой печник под удалую плясовую, сыпавшуюся из трехструнной балалайки. Подниматься на сцену он не стал, публика тут же раздвинулась, стулья собрали и выстроили вдоль стен, печника окружила хлопавшая в такт публика. Он сыпал заливистой игрой, частым бегом своих танцующих ног, мелкой частушкой и при этом совсем не сбивался:

  Я читал у Ленина,

  Я читал у Сталина,

  Что колхозная дорога

  Для деревни правильна.

Печник сделал полное кольцо в образовавшемся круге, близко глядя на людей, пробежал, как по арене цирка, не забывая петь:

  Агрономшу я свою

  По белой кофте узнаю.

  Походочка утиная,

  Головка лошадиная.

Зал ответил смехом, а печник уже моргал всем встречным: и молодым, и пожилым, и девушкам, и парням, приглашая в середину круга, поддержать его, сменить частушку. Вынеслась одна из уборщиц, пронзительным голосом завела:

  Я надену бело платье,

  Вышивные рукава,

  Неужели я не буду

  Трактористова жена!

Опять выпрыгнул пожилой печник, не терпевший долгого пребывания в тени:

  Доча-доча, сторожись,

  Это дело сложно:

  Под машину не ложись,

  Под шофера – можно!

Короткий проигрыш, замысловатое коленце, и снова частушка от печника, вспомнившего свое боевое прошлое:

  Я надену шлем с звездою,

  Серые обмотки.

  Выходи тогда со мною

  Поплясать, красотка.

Завертелась всеобщая карусель, кинулись в плясовую, кто как умел. Матросы попросили воли, любезно прочистили себе место, вдарили хлопушкой об голенища, тесанули носами сапог по железному полу, так что корабль задрожал. Даже творческая интеллигенция выпустила из себя народный задор, до поры скрытый внутри: кружились Шапиро с Новиком, на манер барышень держа ручку «на отлете».

Промов в самом начале поспешил убраться вместе со стульями подальше к стеночке, оттуда и наблюдал. Посреди пирующего веселья он внезапно увидел Яшку, сидевшего тоже под стенкой, с другой стороны, ничуть не задетого чадом кутежа.

Борис просочился мимо гулявшей толпы, подсел к приятелю:

– Тоскуешь по дому, Яков?

В голосе Промова была доверительная