Украденное братство - Павел Борисович Гнесюк

привыкшие держать скальпель, теперь должны держать автомат — не ради убийства, а ради защиты. Ради того, чтобы те самые дети, что бегают по двору, выросли в мире. Ради того, чтобы старухи могли спокойно сушить бельё на балконе. Ради того, чтобы его земля наконец-то стала по-настоящему свободной.

Свою новую ипостась он не видел героической, но так он перестал быть зрителем. Когда он надел форму, взял в руки «Калашников» и получил позывной Молот, он не чувствовал страха — только покой. Потому что знал, он делает то, что должен ради жизни. Если ранее он спасал раненых, то сейчас защищает своих людей с оружием в руках.

В отряд Андрея приказ пришёл на рассвете, когда небо ещё не решилось окончательно разорвать пелену пепельного тумана, когда земля под ногами была пропитана не только росой, но и кровью, впитанной за месяцы безысходной осады, — приказ был краток, как выстрел в упор, и жёсток, как сама война, разъярённая до предела.

Во что бы то не стало надо выбить боевиков националистического батальона из северо-восточного квартала Авдеевки, где каждый кирпич, каждая трещина в бетоне, каждая обгоревшая рама окна хранила в себе отголоски страданий, криков и последних молитв тех, кто не успел убежать, кто остался здесь, в ловушке из разрухи и безумия.

Враг, притаившийся в этих руинах, не просто занял оборону — он превратил весь квартал в живой щит, в кровавый театр ужаса, где главными актёрами стали не солдаты, а беззащитные женщины с лицами, иссушёнными слезами, дряхлые старики, чьи руки дрожали не от холода, а от страха, и дети, чьи глаза уже не отражали света, а лишь пустоту, выжженную войной. Из подвалов, из чёрных, зловонных нор, где когда-то хранили картошку и соленья, боевики нацбата вытаскивали этих людей, как марионеток на верёвочках.

Они выставляли их перед собой, как живые мишени, как щиты из плоти и костей, и, прячась за их хрупкими телами, вели прицельный огонь по позициям защитников Донбасса, зная, что каждый их выстрел — это не просто атака, а циничный, расчётливый, почти дьявольский ход в игре, где ставкой была не только территория, но и совесть противника.

Каждая пуля, выпущенная из-за спины плачущей бабушки или дрожащего мальчишки, была продумана до мелочей: враг знал, что русские и ополченцы не станут стрелять без разбора, не станут превращать улицы в ад огня и стали, потому что за каждым окном, за каждой дверью, за каждой тенью в развалинах могли быть не только террористы с автоматами, но и те, кого они пришли спасти — те, чьи жизни были для них священны, даже если сама война давно перестала быть священной для всех остальных.

Поэтому отряд Андрея, получивший в эфире позывной Молот — не за ярость, не за мощь, а за точность, за умение бить не в массу. Он действовал с такой осторожностью, будто шёл по краю пропасти, где один неверный шаг мог стоить не только его собственной жизни, но и жизни невинного ребёнка, спрятанного в углу разбитой кухни. Им приходилось отказываться от всего, что давало преимущество в обычном бою.

Недопустимо было применять артиллерийскую подготовку, невозможны были ни массированные удары с воздуха, ни даже полное огневое прикрытие, оставалось одно — двигаться только шаг за шагом, только дыхание в маске, только взгляд, скользящий по щелям в полуразрушенных стенах, только палец на спусковом крючке, готовый нажать — но не нажимающий, пока не будет стопроцентной уверенности, что за дверью нет заложника.

Они шли в ближний бой — не потому, что это было проще, а потому что это было единственно возможным путём, единственным способом вырвать мирных из лап врага, не превратив их в пыль и пепел вместе с боевиками. Каждый вход в подъезд был как прыжок в неизвестность: за поворотом лестницы — засада или плач грудного ребёнка? За дверью в квартиру — пулемёт или старушка, прижавшая к груди икону? За занавеской, колышущейся от ветра, — снайпер или девочка, прячущаяся под кроватью?

На рассвете, когда первые лучи солнца едва коснулись обугленных крыш, Молот занял исходные позиции, прижавшись к обломкам бетонных плит, к остовам машин, к обгоревшим деревьям, которые когда-то давали тень детям, игравшим во дворе. Воздух висел тяжело, как свинец, — смесь гари, пыли, запаха гниющих продуктов из разрушенных квартир и того самого, неуловимого, но ощутимого запаха страха, который не выветривается даже под дождём. Впереди расстилался лабиринт полуразрушенных пятиэтажек, где враг прятался не только за бетоном и арматурой, но и за телами безоружных, за их криками, за их слезами, за их немым укором: «Почему вы не пришли раньше?»

Батя — командир сводного отряда, мужчина с лицом, изборождённым шрамами и морщинами, как карта войны, — провёл короткий инструктаж, не повышая голоса, будто боялся, что даже шёпот может выдать их позиции. Он указал пальцем на карту, разложенную на броне БМП.

— Отработай только по подтверждённым целям. — Медленно произнёс командир, выговаривая слова чётко и вкладывая в них больше чем ответственности. — Остальные — за мной. Без суеты. Помните за каждым окном — не только враг, но и наши люди.

Эти слова повисли в воздухе, как присяга, как клятва, как последнее напоминание о том, ради чего они здесь — не ради славы, не ради победы в её громких трубах, а ради того, чтобы спасти хотя бы одного. Зачистка началась под прикрытием дымовых шашек, белый, едкий дым выползал из подъездов, как призраки прошлого, маскируя движение бойцов, но не скрывая их сердец, которые бились в унисон с сердцами тех, кого они искали.

Вход в подъезды был стремительным, но без лишнего шума — ни криков, ни громких команд, только глухие шаги по осколкам стекла и хруст обгоревшего дерева под сапогами. Лестничные клетки, заваленные обломками мебели, бытовой техники, детских игрушек, дымились от подожжённых квартир, где боевики устраивали засады, как в логовах диких зверей.

Сверху — короткая очередь, резкая, как удар кинжалом. Ответ — мгновенный, но выверенный до миллиметра: не вглубь помещения, где могли быть заложники, а в угол, где точно не было людей, — пули впивались в бетон, поднимая облачко пыли, но не крови.

Они двигались не как штурмовая группа, а как хирурги на поле боя, где каждое движение должно быть точным, чтобы не задеть нерв, не повредить артерию, не убить то, что пытаешься спасти. Каждый шаг — с расчётом, каждый взгляд — с проверкой, каждый выстрел — с молитвой. Боец с РПГ-7, прозванный Гномом за невысокий рост и