Последняя охота - Эльмира Нетесова

— Да разве чаем надо греться? Эх, тундра! Я о другом тепле! Его в стакан не положишь! — Увидел Лидию рядом с Михаилом, тот напряженно следил за Власом. — Ну что, лягавый? Слинял твой кент! Давай ко мне клейся в кореши! Забей на все, вместе с бабочками докантуемся до конца условки — и алю-улю! Тоже на материк ласты сделаем. Так и быть, возьму тебя в свою «малину» сявкой. Поначалу на шухере подержу, потом сам шухарилой станешь! Чего мурло воротишь? Не по вкусу шестерить? Враз в паханы хочешь? Не пролезет. Вон я сколько ходок с твоей помощью отмотал, пока меня фартовые признали!

— Влас! Хиляй хавать! — передразнила Меченого Анна, выглянув из бытовки.

Тот, услышав родное обращение, бегом к бабе кинулся:

— Ты ж моя козочка щипаная! Это же надо! По фене затрехала цыпочка! — Хотел лапнуть бабу, но та успела отскочить, хохоча.

— Сгинь, хорек!

Власу досадно стало. «Дамира небось лизали хором. А я хорек?» Мигом испортилось настроение.

Весь этот вечер он писал письмо пахану. Поначалу долго спорил с собой: «Конечно, на воле без «бабок» не продышать. То ежу понятно, но если не адвокат, сколько мне ждать свободы? Пусть пошевелится Шкворень и достанет такого, который сумеет меня отсюда вынуть. Когда выйду, свое наверстаю. Сумели же стукачу найти защитника! Пусть пахан рогами пошевелит для меня. А то, гад, совсем клопа не давит…»

Влас сел к столу, взялся за письмо:

«Давно от тебя не получал вестей. Ты что там ожмурился? Чего «банан» не чешешь иль посеял, что в ходке я приморенный! И секи! Сегодня с условки отпустили стукача. На волю, совсем! Родня сняла адвоката, у которого «башня» варит. Тот такие ксивы наклепал гниде, я офонарел, в натуре! Клянусь волей, того ферта-защитника нашмонать стоит, коль сумел из пидераса-стукача изобразить нормального фраера. Тот и сам не считал себя таким. Неужель я хуже этого мудака, Дамира? Достань для меня того адвоката! Дай ему башлей из моей доли. А когда меня достанет с условки, все ему отдай. Дошло? Ну нет больше сил! В глуши этой вовсе одичаю! Скоро шерстью обрасту! Иль у тебя в «малине» до хрена кентов тусуется, что про меня мозги просрал? Легко ли мне канать здесь, под боком у лягавого? Да не бухти! Все заметано! Смываясь, урою его! Это как два пальца! А пока пошустри для меня. Выйду — отбашляю! Клянусь волей…»

Влас отправил письмо в посылке с рыбой, чтобы докучливая цензура не пронюхала о содержании. Узнал от Сашки, что посылку его мать обшила материей, как сам Влас просил, и тут же не мешкая отправил ее по адресу.

Условник знал, что в самом лучшем случае ответ получит не раньше чем через месяц или полтора. Меченый понимал, что Шкворень не искал ему адвоката за свои кровные. Да и долю Власа из кубышки не мог тронуть без согласия. «Теперь освободил клешни. Ну, попробуй не нашмонай! Возникну — самого урою! На зону грев совсем жидкий посылал. Зажался паскуда? Сам на воле! А кого подставил? Лягавого! Тот ни хрена не волокет, как оказался за запреткой, и никто ему не расколется. Так и откинется, не врубившись, а мне опаскудело ему мозги мылить. Прикончу мусорягу за себя! За свое! А то он блеет про жестокость друга, который подсадил его в тюрягу! Тот кент не одного свалил. И дело не в причине. Бабки помогли, не устоял. А кто друг? Он на то и есть, чтобы продать тебя подороже! Не продают лишь фартовые своих кентов, потому что жизнью и смертью связаны. Такое ничто не порвет. А фраерам до этого не допереть. Ведь мусорило всерьез верит, что я его в нашу «малину» клею! Эх, лопух! Да кому ты там сдался? Кто тебя в хазу живьем поведет, покажет кентам? Они ж враз любого лягавого уроют. Без схода, на своей разборке. Тем более тебя! Куда там до фартовых? Стремачи в клочья пустят. У них к тебе свои счеты. Что толку выйти с условки на волю лягашу, за которым «хвост» пойдет тут же! Замокрят в первой подворотне, перднуть не успеешь. А на долгожданной воле и ночи не проспишь. Покуда канал в ментах, на казенных колесах мотался. Пушку имел. А теперь? Шпана клешнями раздерет, едва возникнешь в городе. Уроют. Может, и не сразу. Вначале, как в ментовке, покуражатся. Не-ет, петушить побрезгуют, но «розочку» в задницу загонят. Ох, и мучительная, больная эта штука, отбитая со дна бутылка. Попробуй выдави такую из себя! Только с потрохами исколотыми, порезанными. Вместе с душой выскочит. Никто не спасет падлу!» Влас услышал, как вернулся Михаил от Лидии. Прошел к столу, в постель не спешил.

«Сколько ты колол меня, мылился пронюхать, кто устроил тебе клетку? А чё там соображать? Лопух! Да вашего охранника за стольник в баксах подмазали. Ему не больше других надо. Слинял он, а Шкворень сквозанул тем временем. Дело пахана твой кент за две штуки баксов сбыл с рук. Даже не торговался. Хотя мог, — вспомнил письмо Шкворня. — Сам соображаешь, как лучше наколоть мусорягу. Нам твой корефан подфартил. Прижучили на погосте у могилы сына, спросили, что файнее — рядом с сыном лечь либо отомстить, еще и поимев с того? Он не лопух. Договорились и в тот же вечер все обстряпали. Он изобразил так, как скукарекались. Деньги и записку кореш твой определил по местам, а дело Шкворень сжег до единой бумажки в ту же ночь. Что самое лафовое, тот лягавый нас не шмонал, а если припутывал, с ним договаривались. За все то дело, что пахан с ним провернул, только охране досталось. Выкинули их из ментовки. Не знаю, насовсем ли? Но того, кто Шкворня выпустил, встречали. Подкинули баксов — он зла не держит. Трехнул, что без дела не дышит. И как же ты, отморозок, не въедешь, что тебе в том городе дышать невпротык? Повсюду обставили флажками, как волка. Он, хоть и зверюга, а понятливее тебя. Ты, пусть и мент, зачем на свою горлянку примеряешь веревку? — невесело усмехнулся Влас. — Поди кайфуешь, что нарисуешься туда с Лидкой и за ее спиной задышишь заново? Но кентам все по хрену! Хоть и эта вислоножка чуть рыпнется, кенты и ее на тыщу мальков покрошат! И не таких мокрили… Иль скажешь, что я твой обязанник, ты меня от медведя спас? Да если б не ты, хрен собачий, не оказался б я в этой ходке!

Кто ж теперь чей? Тебе это разборка доказала бы! Не может вор быть обязанником у лягавого!»

Влас подскочил с койки, сел к столу перекурить. «Опять курево закончилось! — досадливо крутнул головой, закашлялся. — Нет! Не стану просить у мусоряги! Западло он мне!» Меченый выпил воды, но кашель усилился. Влас глянул на часы: «Может, к Федору сходить, попросить в долг? Нет, поздно, скоро полночь. Как быстро пролетел этот день. Даже не заметил!»

Влас пошарил в кармане крутки. Там пусто. «Может, в телогрейке застряло что-нибудь? О! Какое счастье, целая пачка, но не мои. Те, которыми лягавый угостил. Везде он! Всюду! Даже в карманах! Ну ж, зараза, доберусь! — прикуривает Меченый. — Пахан, понятное дело, захочет все ускорить. Мне тоже тянуть нельзя, но надо будет до отъезда пришить мента. Дело плевое: на перо возьму, он и дернуться не успеет. Сколько раз мог его размазать, но почему-то прокол случался. Но тут не сорвется! Хотя местные меня притормозят, звякнут ментам. Те вмиг накроют. Это Сахалин! Как вырвешься без ксив? А может, утопить? Уже жмуром сунуть в прорубь? Хотя эти местные сыщут в реке. Если в ту яму, где сам провалился, когда ходили за елками? Вот только как доволоку? Своей волей лягавый туда не намылится! Ну, ништяк, за месяц что-то обломится. Вон Федор ботал, что весь февраль будет мести пурга. Какая-то и унесет с собой мусорягу».