Охота за сокровищем - Андреа Камиллери

О том, что Грегорио Пальмизано и сестрица его Катерина были набожными с младых ногтей, знал весь городок. Уж они-то ни одной службы не пропустят: ни утрени, ни вечерни, ни святой мессы, а могут и безо всякого повода заявиться в церковь, просто потому что приспичило. Аромат ладана, висящий в храме после богослужения, да запах свечного воска этим Пальмизано были милее, чем дух жарко́го для голодающего!

Всегда у скамей в первом ряду, всегда на коленях, но голову в молитве не склоняли, а держали прямо, глаза распахнуты, однако глядели не на большое распятие над главным алтарем и не на скорбящую Богоматерь у подножия распятия, нет, они не сводили глаз со священника: что делает, как двигается, как переворачивает страницы Евангелия, как благословляет, как разводит руками, когда говорит «domino vobisco»^[1], а потом, в конце, «ite, missa est»^[2].

Правда в том, что оба хотели стать священниками, носить стихарь, столу^[3], облачение, открывать створку дарохранительницы, держать в руке серебряную чашу, причащать верующих. Оба – включая Катерину.

И когда она сообщила матери, синьоре Матильде, кем станет, когда вырастет, та решительно поправила:

– Ты хотела сказать – монашкой.

– Нет, мама, священником.

– Вот те на! Почему же священником, а не монашкой? – спросила со смехом синьора Матильда.

– Потому что священник служит мессу, а монашка – нет.

Но вместо этого им пришлось помогать отцу – тот занимался оптовой торговлей продуктами и держал три больших склада, один рядом с другим.

После смерти родителей Грегорио и Катерина сменили вывеску и вместо макарон, соленой трески и банок с консервированными помидорами принялись торговать антиквариатом. Товар добывал Грегорио, обшаривая старые церкви в соседних поселках и наведываясь во дворцы к аристократам, из богатеев ставшим голодранцами. Один из трех складов был набит распятиями – от нательных крестиков, что носят на цепочке на шее, до тех, что в натуральную величину. Было там и три-четыре пустых креста, огромных, тяжеленных – из тех, что волокут на себе кающиеся в Страстную неделю, а размалеванные римские центурионы хлещут их плетьми^[4].

Когда ему стукнуло семьдесят, а ей шестьдесят восемь, они продали все три склада, а часть барахла перетащили ночью к себе домой, на последний этаж здания рядом с муниципалитетом. Квартира была просторная – шесть комнат и балкон, на который они никогда не выходили: слишком большая для брата и сестры, хранивших безбрачие, да и племянников у них не было.

Религиозный пыл от навалившегося безделья лишь окреп и вырос. Они выходили из дому, только чтобы посетить церковь: торопливо шагали рука об руку, опустив голову, не отвечая на приветствия, а по возвращении с мессы немедленно запирались и держали ставни всегда закрытыми, словно в доме вечный траур.

За покупками у них ходила одна женщина – раньше она прибиралась на складе. В дом заходить ей не дозволялось. По утрам она находила прикнопленную ко входной двери записку, в которой Катерина писала, что им нужно, а под ковриком лежали деньги.

Вернувшись, служанка оставляла пакеты под дверью, стучалась и, крикнув «Покупки!», уходила.

Телевизора у них не было, и даже в ту пору, когда они еще торговали антиквариатом, никто не видел у них в руках ни книги, ни газеты – только молитвенник: в точности как делают священники.

Прошло лет десять, кое-что изменилось. Пальмизано больше не выходили из дому, не посещали церковь, не выглядывали на балкон, даже если по улице шла процессия в честь святого покровителя городка.

Вся связь с внешним миром велась (записками и окликами) через служанку, приносившую покупки.

Однажды утром жители Вигаты заметили, что между первым и вторым балконами квартиры Пальмизано появился большой белый плакат с надписью печатными буквами:

«ПОКАЙТЕСЬ, ГРЕШНИКИ!»

На следующее утро между вторым и третьим балконами был вывешен второй:

«ГРЕШНИКИ, МЫ ВАС ПОКАРАЕМ!!»

А спустя неделю появился третий, во всю длину балконов, самый пространный:

«ВЫ ПОПЛАТИТЕСЬ ЖИЗНЬЮ ЗА СВОИ ГРЕХИ!!!»

Увидев третий плакат, Монтальбано забеспокоился.

– Не смеши меня! – сказал ему Мими Ауджелло. – Это всего лишь пара выживших из ума старичков, повернутых на религии!

– Кто знает!

– Что тебя смущает?

– Восклицательные знаки. Был один, а стало три.

– И что с того?

– А то, что они дали грешникам срок. Это было последнее предупреждение.

– Кто же будут эти грешники?

– Все мы грешники, Мими. Или ты забыл? Не знаешь, у Грегорио Пальмизано есть разрешение на оружие?

– Схожу проверю.

Почти сразу вернулся, помрачневший.

– Разрешение у него есть. Запросил, когда был антикваром, ему и выдали. Револьвер. А еще он заявил про два охотничьих ружья и пистолет, после отца остались.

– Так. Завтра узнай у Фацио, какую церковь они посещали, и пойди поговори с пастором.

– Он же связан тайной исповеди!

– А ты и не должен выведывать тайны, просто спроси его мнение: как сильно они слетели с катушек и опасно ли все это. А я пока позвоню мэру.

– Зачем?

– Пусть пошлет человека к Пальмизано, чтобы убрали плакаты.

Городской страж Ландолина явился к дому Пальмизано часам к семи вечера. После выпуска новостей показывали матч «Палермо», и ему не терпелось скорее покончить с заданием, чтобы вернуться домой, поужинать и расположиться в кресле перед теликом.

Постучал, никто не открыл. Ландолина был мужик упертый и настырный, к тому же время поджимало, поэтому он продолжал стучать изо всех сил кулаком, а потом начал пинать дверь ногами, пока не раздался старческий голос:

– Кто там?

– Муниципальная полиция. Открывайте!