Огоньки на воде - Тесса Морис-Судзуки

Хор вполне достойно исполнил «Лебединую реку» и «Яблочную песню», а напоследок под аплодисменты спел «Спокойной ночи, Айрин». Потом дети в пояс поклонились довольной публике, и их мягко выпроводили со сцены две полнотелые дамы. Когда они уходили, Майя резко обернулась и посмотрела на зрителей со смутным и недоуменным выражением лица, а затем на удивление дерзко ухмыльнулась. Элли смотрела на девочку, пока та не исчезла в дверном проеме в дальнем конце зала. Сердце Элли сжалось. Моя дочь. Что, если она станет моей дочерью? Как странно быть так близко и так далеко друг от друга. Майя. Она повторила про себя это имя: Майя.

Когда Элли и Фергюс ушли с приема после концерта, опустив в ящик для пожертвований купюру в сто иен, над садом уже сгущались сумерки. Они молча шли рядом. Элли вдыхала прохладный воздух, наполненный спокойствием, какое опускается на город в промежутке между закатом и полной тьмой.

Около особняка в западном стиле она увидела, что охранник на ступенях исчез, а дверь здания плотно закрыта, хотя сквозь ставни на окнах виднелись полосы света. На мгновение Элли показалось, что изнутри доносится неясный и отдаленный шум, похожий на чей-то крик. Очертания незажженного каменного фонаря под кедром выглядели в полумраке гротескной приземистой человеческой фигурой.

Фергюс обнял ее за плечи и сказал:

– Вот видишь. Надежда есть. Мы добьемся своего. Добьемся вместе, преодолеем все трудности.

Ей передалось тепло его тела, они вышли из ворот и снова погрузились в шум и хаос Токио.

Глава 3

Дзюн открыл глаза – оказалось, что он лежит на матрасе в малюсенькой каморке. Зеленоватый от плесени потолок, прямо над головой голая лампочка. Он лежал неподвижно, словно на поверхности воды. Очень осторожно он разжал и сомкнул кулаки, вытянул руки. Потрогал голову – на одной стороне лба тугая повязка. «Я жив, – подумал он. – Жив».

Было приятно лежать на спине, не двигаясь, в полном бессилии. А что он мог сделать? Он в руках невидимых незнакомцев. Остается лишь ждать, когда они появятся. Снаружи доносились чьи-то шаги, один раз он услышал громкую перебранку, хотя слов не разобрал. На нем была свободная рубашка цвета хаки и мешковатые брюки, которых он никогда раньше не видел. Голова раскалывалась от боли, но он повернул ее чуть в сторону и увидел, что матрас расстелен на истертых циновках татами. В углу – низкий деревянный стол и эмалированное ведро. Видимо, где-то высоко над ним – зарешеченное окно, потому что на стену слева падали длинные размытые линии света и тени.

Дзюн лежал и смотрел, как тени медленно ползут по стене, и в мозгу стали всплывать обрывки воспоминаний – или сна? Он вспомнил, как сидел на жесткой деревянной скамье и какой-то мужчина – худой, в очках с золотой оправой – спрашивал: «Как тебя зовут? Как твое имя?» Ему смутно вспомнилось: он хочет достать из кармана куртки карточку моряка, но все куда-то исчезло. Куртка, карточка, кошелек с монетами – ничего этого нет. И он слышит свой голос: «Я – Камия Дзюн».

Прошло довольно много времени, и за дверью послышались звуки. Заскрежетали металлические засовы, послышался чей-то грудной кашель. Дверь распахнулась, и в комнату вошел крепкий мужчина с подносом, на котором стояли две металлические миски.

– Встать! – приказал мужчина.

К своему удивлению, Дзюн исполнил команду. Он застонал от боли в ребрах, но все-таки встал и оперся о стену. Свет за окном померк, осталась лишь тусклая одинокая лампочка, и углы комнаты погрузились в глубокий мрак.

– Я в тюрьме? – спросил он.

– Ты в камере предварительного заключения, полицейское управление Аомори, – ответил мужчина.

– Почему?

– Тебя подозревают в том, что ты попал сюда нелегально, на судне, – последовал ответ.

Мужчина поставил поднос на стол так грубо, что из одной миски выплеснулась жидкость. Дзюн уловил соблазнительный запах куриного бульона.

– Ну, – осторожно произнес Дзюн, – и что дальше?

– Ешь и ложись спать, – ответил мужчина. А потом, уже не так уверенно: – За тобой придут в понедельник утром.

Это когда? Ведь Дзюн понятия не имел, какой нынче день недели.

* * *

Дзюн провел в камере четыре дня, лежа на матрасе и глядя на стены и потолок. Иногда он спал, иногда в голове проносились разные сцены из его жизни на Карафуто. Он вспоминал мясистые, добродушные лица русских соседей его семьи, Зимниковых – тети и дяди Зима, как называли их Дзюн и его сестра Киё, – они жили на Карафуто с незапамятных времен и рассказывали им истории о прежних временах, до прихода японцев. Дзюну и Киё казалось, что дядя Зима с клочковатой бородой знает об острове абсолютно все. Он показал им, где туземцы валили деревья, чтобы сделать каноэ, и где собирать самые большие белые грибы в форме цветка, чья пора наступает осенью. Он помог Дзюну поймать его единственного питомца: пестрого черно-золотистого паука-ткача с восемью глазами, Чжун держал его в спичечном коробке, а мама и Киё кричали: убери эту мерзость! Дзюн выпустил его на заднем дворе в надежде, что он сплетет великолепную круглую паутину прямо над их скромной овощной грядкой. Но паук, конечно же, просто удрал в лес, плести паутину там, где ему удобно.

Он видел себя в компании других детей, как они скатывались на листах металла с крыши заброшенного склада угольной шахты прямо в сугроб. Дзюн слышал скрип колеса перегруженной ручной тележки – он, его мать и сестра тащатся сквозь летний зной к столице, Тоёхара, спасаясь от далекого грохота за спиной. Это наступала советская армия, чтобы вернуть себе эту рухнувшую японскую колонию. Вспомнилось, как он до одури играл в карты с Киё, когда они сидели на площади перед станцией Тоёхара, терпеливо ожидая поезда, который отвезет их на юг, в порт Одомари – туда, по слухам, должны были прийти корабли, чтобы вывезти их в Японию. Киё все время выигрывала, и Дзюн злился.

Образы мелькали в голове, когда он погружался в полудрему. Каждое утро и вечер приходил один и тот же угрюмый человек с двумя мисками: бульон и смесь риса с перловкой.

Но на пятое утро, когда он уже решил, что завтрак, наверное, запаздывает, дверь камеры распахнулась и на пороге появились двое незнакомых мужчин. Выглядели они как европейцы, и Дзюн машинально поздоровался с ними по-русски. Один был помоложе, на взгляд Дзюна, лет двадцати пяти, со светло-каштановыми волосами и забавными