Ошибка Либермана - Стюарт Каминский

О Лайзе и Тодде больше не говорили. Но Либерман знал, что если он не позвонит дочери на следующий день, то заплатит за это, встретив отпор в следующую ночь. «Тема» встанет между ними, как ухмыляющийся гном.

Они вместе помыли посуду, и Бесс перешла к другой теме, которую Либерман считал еще более неприятной, чем перспектива поговорить с дочерью о ее семейных проблемах.

— Ты подумал об этом? — спросила Бесс, вытирая тарелки.

— Об этом? О чем об этом? — поинтересовался Эйб, хотя прекрасно знал, о чем идет речь.

— О переезде, — ответила жена. — В Скоки. В симпатичную квартиру с одной спальней в кондоминиуме.

— Я полицейский, Бесс. Я должен жить в городе.

— Ты можешь уйти на пенсию — имеешь полное право. Вымой эту тарелку еще раз. Смотри, вот здесь. Это жир.

Он взял тарелку и погрузил ее в мыльную воду в раковине.

— Три года, — сказал Либерман. — Потом поговорим о пенсии.

— Наш район меняется, — заметила Бесс.

— Всё везде меняется. Скоки тоже меняется, — сказал он. — Мне нравится район, нравится дом. И куда мы поместим Барри и Мелиссу, когда они приедут погостить? Будем стелить спальные мешки на полу в гостиной?

Бесс и Эйб жили в доме с двумя спальнями на Джарвис-стрит почти тридцать лет. Они оба знали, что могут продать его за сумму, в восемь раз превышающую цену, за которую купили, и переехать в безопасный район, в новую квартиру с одной спальней в Скоки, да еще неплохие деньги останутся на поездку в Израиль — ее долго обсуждали, но Эйбу совсем не хотелось туда ехать. Либерман был уверен: рискни он сказать жене, что готов рассмотреть возможность переезда, она может и передумать. Большинство их друзей переехали из этого района, но многие еще остались. Когда он сдастся, она, возможно, откажется от этой идеи…

— Перемены пойдут нам на пользу, — сказала Бесс.

— У меня весь день перемены, — отозвался Эйб. Он домыл последнюю кастрюлю и потянулся за полотенцем, чтобы помочь Бесс вытереть то, что оставалось в сушилке. — Преступники занимаются тем, что все меняют. А мне нравится приходить домой, зная, что все по-прежнему, как всегда, ничего не изменилось.

— Мы еще поговорим об этом, — сказала Бесс. Она коснулась его щеки, он почувствовал сладкий запах от ее пальцев и подумал, что если она будет так упорно добиваться переезда, то в конце концов одержит победу. Оптимальная тактика для него — тактика проволочек.

В семь вечера они пришли в синагогу Мир Шавот на Калифорния-авеню, всего в четырех кварталах от их дома. Это было достаточно рано, чтобы занять хорошие места до начала субботней службы. Перед входом Бесс поправила кипу на кудрявых волосах Эйба. Она поздоровалась с Розенами, поднимавшимися по лестнице вслед за ними.

— Он рассказал тебе о своей подружке? — спросил Гершл Розен у Бесс, когда они проходили через двойные двери.

Гершл подмигивал, Гершл ухмылялся, Гершл, подумал Эйб, заслуживает, чтобы ему дали по веснушчатой шее.

— О которой из них?

— О латиноамериканке с Манхэттена, — ответил Гершл, жена которого смущенно смотрела на Бесс. — Прямо мексиканский вулкан. Приходила сегодня к Мэйшу, разыскивала Эйба.

На стенах коридора, ведущего в молельный зал, висели карандашные рисунки учеников еврейской школы, изображающие сцены из Библии. Лайза в детстве ходила в эту школу при синагоге. Ее рисунки, четкие, аккуратные, некогда тоже висели в этом коридоре. Интересно, подумал Эйб, куда все они подевались.

— Она — наш информатор, — сообщил Либерман. Он кивал на ходу знакомым, узнавая их среди паствы, численность которой сокращалась. Мимо них в сопровождении жены и матери прошел Резник из магазина скобяных товаров. Он помахал Эйбу рукой.

— Я не ревнива, — сказала Бесс, сжимая руку мужа. — Сара, у твоего мужа грязные мысли.

— Ты мне будешь рассказывать, — отозвалась Сара. Она покачала головой и втащила Гершла в синагогу.

— Эйб, — спросила Бесс с улыбкой, — ты что, загулял?

— Если бы я загулял, неужели стал бы с ней встречаться у Мэйша днем на глазах у старых хрычей?

Бесс улыбнулась и поцеловала его в губы, на глазах у двух проходивших мимо супружеских пар.

Эти службы стали для Эйба Либермана временем еженедельной медитации. В своей жизни он прошел через обычные стадии отношения к религиозным службам. В течение десяти лет, между двадцатью и тридцатью, он был молчаливым атеистом и бойкотировал службы, которые в детстве посещал по воле отца. Следующие десять лет, после женитьбы, Эйб подумывал, не стать ли ему буддистом, пусть даже тайным. Когда Бесс настояла, чтобы Лайза получила религиозное образование и воспитывалась в религиозных традициях, Либерман стал посещать службы, когда не мог этого избежать. Сначала постоянное выражение благодарности Богу его раздражало. Затем, это случилось в Йом Кипур[14], пришло озарение. Он обнаружил, что службы создают условия для медитации, в которую он может погрузиться до самозабвения и которая не очень отличается от буддистской. Славословия на иврите, которые произносили молящиеся и раввин Васс и пел кантор Фрид, — это, в сущности, мантры.

Сделав это открытие в пятьдесят лет, Либерман перестал противиться еврейской традиции, хотя у него все еще не было четкого представления о мироздании. Теперь он не только хорошо чувствовал себя во время службы — он с нетерпением ожидал ее, желал углубиться в молитву, принять участие в общем обряде. Эйб не мог объяснить себе, с чем связана такая перемена, — с возрастом или посетившей его мудростью, да и не хотел вникать в это. Он ощущал успокоение — и этого было достаточно.

Раввин Васс был сыном раввина Васса, который в свой черед был сыном раввина Васса из местечка Клизмер, что к северу от Киева. Молодой раввин был духовным пастырем девять лет и, по мнению Либермана, явно превосходил своего отца, хотя некоторые придерживались противоположного мнения. Старый Васс, который несколько раз в год приезжал из Флориды, чтобы наставить общину на верный путь, постоянно улыбался и по ходу службы неизменно упоминал о своих младенческих годах, когда он жил в Польше, и о детстве, проведенном в Нью-Йорке. У него был неисчерпаемый запас историй о милосердии его матери и о мудрости его отца. Эти истории были напрочь лишены конкретного содержания, и Либерман иногда думал: вот бы усадить старика напротив, допросить по всей форме и добиться от него признания, чтобы рассеять эти чары из улыбок и общих слов. Незадолго до ухода старого раввина Васса на покой Либерман наконец признался самому себе, что тот неумен и никогда умом не блистал.

После ухода старого Васса Эйб и Бесс подумывали о том, чтобы перейти в синагогу Бет Исраэль. Раввин там был молод, умен и прогрессивен, а в общину входило множество семей с малолетними детьми, но верность старому месту возобладала, и, даже когда выяснилось, что новый раввин Васс не умнее своего отца, они остались: все тут было знакомо и удобно, жаль было расставаться с друзьями и не хотелось огорчать нового раввина.