Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 - Роберт Уилсон

седые, жесткие и торчали под невозможными углами. Я притаилась в глубине коридора, надеясь, что гость меня не заметит, не подумает, что я дочь этой женщины, совсем не похожей на чью-то мать.

Мне стыдно за этот поступок, хоть есть за мной и худшие грехи.

Продавец показал ей набор. Всего за двадцать долларов, сказал он, можно купить невидимый маркер и три наклейки...

— Двадцать долларов? — перебила мама. — За какой-то фломастер? Слишком дорого.

— В набор входят еще и наклейки, — уточнил коммивояжер, — они светятся в темноте, и воры увидят даже ночью. Напишите на всех ценностях личный код, и даже если их украдут, то в полиции опознают.

— Как?

— Проверят под специальной лампой.

— Черного света?

— Именно.

— Для начала их нужно найти.

— Само собой, — кивнул продавец. — Дело в том, что наклейки отпугивают воров, значит, вас почти наверняка не ограбят. А маркер, скажем так, для подстраховки.

Мама после этого подписала в доме все: телевизор, телефон, лампы и вазы, кофейный столик, пылесос, швейную машинку, проигрыватель, пластинки. Если она не спала и не смотрела в пустоту, одурманенная лекарствами, ее переполняла нездоровая энергия и она блуждала из комнаты в комнату в поисках непомеченных вещей. Папа сказал — пусть делает что хочет, у нее мысли путаются от лекарств.

— Раз ее это радует... — вздыхал он.

К тому времени я уже не знала, как с ней разговаривать; она говорила невпопад, повторяла одно и то же, а иногда, казалось, беседовала с кем-то невидимым. В призраки я, конечно же, не верю.

— Разве не странно это, когда возвращаешься? — рассуждала она вслух. — И по земле идешь как по воде? — Одно время она спрашивала у меня, где Алекс — ее брат, умерший от менингита, не дожив до двадцати, — а потом стала повторять: “Я дома, дома”.

А однажды среди ночи, часа в два-три, я услышала, как отец разговаривает с ней в гостиной, умоляет отложить маркер и идти спать.

— Я не ребенок, Нил, — огрызнулась она. — Не указывай мне.

— Тебе нужен отдых, родная.

— Скоро отдохну, впереди у меня вечность.

— Не говори так.

— Можешь больше не притворяться?

Через месяц она умерла.

Нас ни разу не грабили — может быть, наклейки все-таки помогли.

Я стерла со стекла последние капли моющего средства и пошла в гараж. Там отец приводил в порядок вещи на продажу — перетягивал стулья, чинил сломанные комоды. Восстановить он мог что угодно: прожженное, отсыревшее, выгоревшее, гнилое. Меня восхищала в нем эта способность. Я заглянула в шкаф, отодвинула бутылки льняного масла и скипидара — а там две бутылки виски! В то время они попадались по всему дому, в самых неожиданных местах, но я их не трогала и отцу ничего не говорила. Это ненадолго, сказал он мне однажды, сидя за рюмкой. Скоро, совсем скоро он бросит, потому что станет незачем. Я закрыла шкаф, порылась в ящиках под верстаком, набитых наждачной бумагой, стальными ершиками и брусками воска. И вскоре нашла то, что искала, — лампу черного света.

Вернувшись в дом, я задернула в гостиной шторы внахлест, закрыла дверь в коридор. Почти полная темнота.

Включила лампу черного света.

Сама не знаю, что я ожидала увидеть — просто найти мамины следы, узнать, что в доме она хотела сберечь. И вот он, код, который посоветовал продавец, выведен ее четким почерком внизу на телевизоре: наш телефон и год — 83. И на проигрывателе, и на крышке кофейного столика с обратной стороны — сияет в луче лампы нездешним бело-сиреневым светом. Мне вспомнилась пустая келья сестры Брониславы. Моя потерянная ручка с корабликом, выплывавшим из пролива в открытый океан. Вещи — это важно, еще как важно, они напоминают нам о том, кто мы есть. Когда я вылезала из-под стола, луч метнулся, высветив кое-что еще. Слова. Даже целые предложения. Лежа на спине, я стала водить лучом по строкам.

А долгая ли зима? Головку ей поддержите. Видите, как она болтается, словно на стебельке? Когда он подбросил монетку, она сверкнула над нами серебряным мотыльком. Кто там стоит в дверях? Алекс, Алекс, отдай. Моя очередь. Решка. Орел. Решка. Слишком дорого. Слышу, как бьется сердечко малыша. Я дома. Есть хочешь? Я дома.

Почерк мамин, но торопливый, буквы какие-то расхлябанные. Я снова проверила телевизор, проигрыватель и нашла еще строки. И сзади на обогревателе, и на подставке торшера, и на стене, когда отодвинула тяжелый комод в стиле ар-нуво.

Да ну, не разгорятся, совсем зеленые. Мы не сами себя создали. Зеленые, вдобавок сырые. Создать нас мог только Бог. А значит, все мы Божьи, все принадлежим Ему. Пробили мне руки-ноги, пересчитали все кости. Запекать до сухой шпажки. Элизабет Селина Крив. Элизабет Селина Крив. Смотри: ничего, только дым.

Всюду, куда ни направишь луч, новые письмена. На дне старого пароходного кофра, на обратной стороне венецианского зеркала над камином, за книжными полками и на книгах тоже. Я искала в столовой, на кухне, в спальне, в ванной, в прихожей — ни одной комнаты мама не пропустила. Писала даже на плинтусах за шторами, хотя там, куда попадал солнечный свет, строки выцвели и фразы обрывались на середине. Исчезли буквы и там, где часто трогали руками: на донышках ваз, которые я ставила на ладонь, когда стирала с них пыль; на уголках конвертов от грустных отцовских пластинок; на кулинарной книге, что я несколько раз в неделю брала с полки, ища, чем бы порадовать отца, высматривая новые блюда, которые мама никогда не готовила. Я только сейчас поняла, что после маминой смерти мы месяц за месяцем стирали надписи. Откуда нам было знать, что мы творим? И все же я мечтала вернуть каждую утраченную букву. Я узнавала отдельные фразы — обрывки церковных гимнов и молитв, излюбленные мамины словечки, ее полное имя. Другие я расшифровать не могла — судя по всему, воспоминания. Воспоминания и страхи.

Будет больно? Не забуду ли, кто я? Держись крепче за цепи и толкайся ногами — назад, потом вперед, в небо. Если умирает нищий, звезда с неба не сорвется. Я хотела ту, у которой глаза открываются и закрываются, но мне купили другую, попроще, с открытыми глазами. Отец Магвайр говорит, что все мы рождаемся безгрешными, но потом неизбежно грешим. Какая же ты умничка! Так холодно было на палубе, когда мы пересекали пролив. Я вцепилась в борт, ноги подгибались. Веллингтон далеко за кормой. Воздух пропитан влагой. Кто здесь? Кто здесь?

Скоро вернется отец. Я спрятала лампу черного света под кровать, за край покрывала с Холли Хобби. Затем бесшумно, будто опасаясь, что меня услышат, прокралась в ванную. Бледно-голубой мамин халат качнулся на крючке, когда я открыла дверь.

В зеркале на дверце шкафчика я выглядела старше и впервые узнала в своем отражении мамины черты — пухлую верхнюю губу, темно-синие глаза, прямые рыжеватые волосы. Провела пальцами по щеке, спустилась к ключице, к груди. Права Эми, мне нужен лифчик — и нужно, чтобы кто-то сводил меня в магазин “У Джеймса Смита”. Что вообще надо спрашивать в таком магазине?

Я открыла шкафчик. Мамины лекарства стояли на верхней полке над отцовской щеткой, расческой и одеколоном “Олд спайс”. Никто не узнает, уверяла я себя. Никто не хватится. Коричневые пузырьки позвякивали, когда я шарила в поисках нужного: морфина сульфата. Лекарство я спрятала поглубже в школьную сумку, на завтра. Для миссис Прайс.

Перед вторым уроком Рэчел Дженсен села за парту