Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

всем было страшно. А затем даже луна исчезла, и оставшуюся в безлунье предрассветную вязь заполнил новый страх – он остался собакой, а за ним гонялся сердитый большой человек. У человека в руках мелькали то палка, то нож, то почему-то огромный рогатый магнит, особенно ужасавший Куркова-собаку. Чего хотел ужасный гонитель, кто он был такой, понять было невозможно, а спрятаться, затаиться, прижав уши к затылку, никак не удавалось, уж больно ловко находил тот своим магнитом беглеца. Наконец во сне рассвело, и тогда, при свете, Курков узнал в дядьке нового хозяина оружейной лавки. От узнавания страхи прошли, и Курков-собака сам собой, неприметно, стал Курковым-человеком, и они вместе с хозяином магнита ходили теперь по кустам шиповника и занимались важным делом. Они искали мины и разбросанные кем-то гвозди, или даже не гвозди, а шипы роз, с морозной ночи еще остававшиеся железными, – искали, чтобы спасать собак. Они говорили меж собой на нерусском, понятном обоим языке из нескольких гортанных звуков, словно горло полоскали. Может быть, на японском.

Поутру Курков направился в лавку к индусу. По дороге он рассказал о сне Васе Кошкину, которого брал сопровождающим с тех пор, как Раф Шарифулин нежданно крепко запил. Как говаривала бабка его мудрая, «либо сон в руку, либо отдай другу».

Вася после их странного Нового года изменился, притих. Он перестал бренчать вечерами на гитаре, перестал развлекать ребят громкими своими остротами, искал одиночества. Единственный, к кому он стал тянуться, был Раф – тот не обращал на Васю ни малейшего внимания и, уткнувшись в листочки блестящими лихорадкой глазами, вычерчивал своих черных чертиков. Кошкин усаживался за спиной и молча следил за появлением закорючек. Он осунулся, на дородном лице вылезли прыщи. Ребята-кобели начали безжалостно шутить по поводу того, что боец Кошкин, похоже, втюрился, и искали виновницу изменений. Подозревали, что прошибла-таки красавчика их «неприкасаемая» отрядная медсестра, чудесница Юленька, но потом бросили это дело и оставили его в покое, увидев, что Кошкин еще больше замыкается от их обычного военно-специфического балагурства. «Что-то с Васей не то. Съел, наверное, чего-нибудь не свежее, а? Юленька, ты бы его полечила, а? Пропадет», – переключились они на медсестру, но та лишь похохатывала и махала на них руками: «Полечу, мальчики, всех вас полечу. Только вот на гражданку вернемся, там хоть все женихайтесь, мальчики!»

Куркову казалось, что он понимает причину Васиной апатии, и он решил лечить его по-своему. «Положительное растление младшего товарища», – так называл он их выходы в город.

– Пустые беспокойства, Алексей Алексеич, – пожал плечами Кошкин, выслушав про сон и не понимая курковского волнения. – Скоро закончим – и домой на побывку. Забудете про человеко-собак своих. Вы вообще на вилле сидели, на совесть никого не взяли. Мне вот даже этот чудак не снится. Чего за стволом полез, спрашиваю… Если наш человек? Это все Шарифовы штучки. Про переселение…

– Наш, не наш. Сейчас пойди тут разбери, кто наш. Сами теперь не знают, кто теперь наш, – Курков указал на север, где должна было находиться Москва. – Вот и мужик этот. То гоняется, то вместе гвозди выуживаем. И магнит, знаешь, такой огромный, что серп Веры Мухиной.

Вася не ответил. Он был уверен, что скоро группу отзовут на родину и его прыщи пройдут – стоит только в деревню, к знахарке знакомой съездить. Разные верные признаки говорили о близкой отправке домой. Знакомые армейские офицеры рассказывали, что начинают отводить войска, кое-кто из них уже собирал вещмешки и чемоданы. Еще более тонким знаком показалось Васе посещение виллы строгим пришепетывающим человеком из интендантства – мужчина пришел выяснять, сколько перед штурмом дворца было получено водки, чтобы деньги на сей сверхпаек выдрать у бойцов из зарплаты. Раф немедленно добавил нового чертика с характерной заячьей губкой в свою кунсткамеру, Полянин, не стерпев такого беспредельного хамства, отправился скандалить к Скворцову, но Кошкин в этом свинстве угадывал доброе – маркитанты подводят балансы перед отъездом! Самое время пришло покупать сувенир для братишки – пусть старый антиквар Алексеич что-нибудь посоветует.

Большой черный человек был в своих владениях один. Тоненькой, почти что маникюрной пилкой он подтачивал рукоятку расширяющегося к острию необычно длинного ятагана. При появлении русских черный человек отложил оружие, сдул с пилочки металлическую рыжую пыль, вытер бархоткой руки. Вася рассеянно смотрел по сторонам, подбирая братишке вещь позаковыристей, чтобы тот понял, что за норовистый народ здесь живет.

Куркова и Карима разделяла грубая доска прилавка. Они молча смотрели друг другу в глаза. Установленная во сне связь не только не разрушалась явью, но, напротив, их взгляды спутывались все крепче. Афганец не был мирным дехканином – то Алексеич чувствовал так же ясно, как чувствуют в любых запахах осени острый дымок жженых листьев или терпкий привкус тмина в хлебе. Но это ничуть не отталкивало, напротив – побуждало к продолжению молчаливого общения над сжатым до плотности рукопожатия мировым пространством. «Мир мал. Мир – не больше сердца. Съешь сердце ворога, спаси его душу», – пришли на ум слова из сна: вот что, видимо, говорил дядька с магнитом ему по-японски… Под крышей лавки предметы и слова увеличивались до их истинных значений, и Куркову захотелось произнести нечто значительное и обобщающее. Однако в голову лезла и лезла фраза о том, что «врага надо бить на его жилплощади», вызывавшая в свое время восторг у «студентов» КУОСа, но никак не уместная здесь, в тени этой горы весом в добрых сто килограммов.

– Плохо спать стал? – вдруг спросила гора на плохом русском языке. Алексеич от неожиданности несколько раз моргнул, прежде чем сообразил, что афганец обращается к нему. «Во зараза, а! Чистый дух. А я-то с ним по-аглицки мучался».

– Не тот глуп, кто недоспал, а тот, кто от сна отказывается, – ответил он, медленно выговаривая слова. Медленная речь всегда давалась ему, при резком его, нетерпеливом характере, непросто.

Афганец кивнул, вроде бы соглашаясь с тем, что не следует отказываться от сна, и продолжил просвечивать Алексеича неторопливым рентгеном.

– Старик не будет тут. Я хозяин совсем. Старика не жди, у меня покупай. У других не покупай, обманут. Ты умный, а обманут.

В обычных для торговых рядов словах Куркову почудился намек.

«Может, травку предлагает?»

– Веселый товар?

– Вот мой товар. Весь мой товар. Держи.

Афганец повернул ладонь и поднес ее к лицу Алексеича – на руке лежал старый перстень, без камней, но с тиснением.

– Мне? Нет, я по оружейному цеху.

– Цеху? – не понял хозяин. – Старая, очень старая вещь.

– Сколько? – Курков зашуршал пальцами, будто бы пересчитывая