Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

Для Куркова закончился, а для Советского Союза начался первый этап афганской войны. Десятки тысяч беженцев тянулись в Пакистан. Запад и Восток открыли счастливым пакам свои арсеналы и золотые кладовые. Со всех международных трибун агрессор был осужден и даже заклеймен, но главное – главное то, что в глубине души у советского солдата, на самом донышке этого сложного сосуда, в напитке, представляющем собой невиданную смесь искренних интернационалистических побуждений помощи страдающему народу, ясных антиимпериалистических мотивов, собственных националистических, военно-имперских взглядов, смесь барства и холопства, самопожертвования и хамства, острой, с хитрецой, интуиции и такого же острого, с той же хитрецой, невежества… – на самом донышке этого сосуда появилась, нет, лишь только зародилась мутная взвесь недоверия и презрения к афганцам, стоящим за Кармаля, к своим союзникам.

В то время как на «розовом материке», покрывшем детской ладошкой шестую часть земной суши, простой совок, даже при всей немалой мере набранного за брежневские годы цинизма, еще говорил от души о помощи братской стране, тот же совок, оказавшийся за Памиром и Гиндукушем, начинал смотреть на свое пребывание там с точки зрения другого цинизма – цинизма целесообразности: государственной и личной. Но только вместе с цинизмом возникла и ненависть к тем, кто остался там, кто отгородился стеной мирной жизни, к тем, кто послал, кто предал. И к тем, кого пришлось защищать на чужой земле. К неблагодарным.

Странное дело – цинизм. Как инфекция. Вроде кори или дифтерии. Распространяется влет и сжигает взрослого советского непривычного человека, оставляя от него жуткую оболочку, зияющую пустыми глазницами. И лишь малые группы, охваченные вакцинацией, привитые заранее той же сывороткой из цинизма, те, что уже переболели им, в основном в легкой форме, парадоксально остались целы. В том числе, может быть, и выжившие циники из элитного подразделения КГБ. Не интеллигенция, не рабочий класс, не студенты. Смешно звучит? А судите сами: в то время как боевую, насквозь продымленную едким афганским духаном 40-ю армию затаскали по нашим горячим точкам в смутные горбачевские времена (так когда-то таскали казаков наводить площадной порядок по России), группа «Альфа», потомок того самого «Грома», отказывается брать Белый дом, ломая сценарий ГКЧП. Как рука ослушалась головы? Не след ли это той самой кори, что приковала к койке «одну шестую», детскую часть человечества, но миновала тех, кто переболел ей раньше, в афганской колыбели?

2000 год. Москва

Балашов и Ута

Балашову понравилось общаться с Утой. Даже не то что понравилось, а возникла у него такая потребность. Они не говорили ни о Логинове, ни о Маше, но как будто все время вели только о них свой прямой, негромкий внутренний разговор. Они понимали друг друга, понимали, как добрые, старые друзья. Или, может быть, как товарищи по несчастью. Странное это было, давно позабытое чувство простого понимания, когда слова служили вроде как не словами, а ключиками к другим смыслам, более важным, но зашифрованным в паузах и жестах. И Балашову от этого взаимного понимания казалось, что он стал моложе… и лучше.

Слушая Уту, ее всегда взволнованные, с искренним напором, рассказы о том, как ей трудно было в Германии и как совсем по-другому тяжко сейчас в Москве, как нужна ей деятельность и как ужасно, когда эта деятельность проваливается, как камень, в болото, в русское никуда, он говорил ей про феномен доктора Чехова, про то, что именно в этом «никуда», на самом его дне только и рождается иногда душа, рождается спонтанно, не подчиняясь и даже противясь законам монад Лейбница. Он рассказывал о докторе Чехове, а думал о том, что и Маша, и Логинов, и он сам этим доктором давным-давно расставлены по местам на театральной сцене… а жить отчего-то все равно хочется, и не скучно, хотя по сюжету их метания и мечтания предопределены, как орбиты у планет.

Ута слушала Балашова, и, хоть не могла до конца принять его слова, но от них на той самой душе становилось странным образом спокойнее. Что отчасти убеждало… Ей не верилось, что душа может сама собой всплыть пузырем из этого болота, как утверждал писатель, она читала, у них же, у русских читала, что душа обязана трудиться, день и ночь. Трудиться, чтобы родиться. Так, ей рассказывали в университете, утверждал их самый великий гений Лео Толстой. Это казалось Уте правильным и ясным, таким же ясным, как тот факт, что нельзя построить дом, не потаскав кирпичей или бревен. Но ей хотелось верить в Чехова! Потому что если самый-самый Лео Толстой все-таки прав, то они обречены.

Но когда Балашов делился с Утой своими мыслями о «большом и значительном», она его совсем не понимала. Ей было странно, что Игорь будто боится вылезать из скорлупы замкнутой московской жизни в настоящий мир. Нет, Балашов – не Логинов, конечно, нет. Она не понимала его слов о том, что история – это дело не внешнее, а сугубо внутреннее, что история проживается изнутри, иначе это не история, а детектив, или еще хуже – холодный, как рыба, вытянутая из воды на сушу, сюжет. Уте было неясно, при чем тут рыба и о какой истории говорит писатель. Но, оказывается, существовало нечто в отношениях, что важнее ясности. Они с Балашовым стали спутниками одной планеты, и эта их косвенная близость, эта объединяющая их недосказанность и были важнее ясности. Только Москва оказалась совершенно неприспособленной для такого рода общения. В барах было шумно и накурено, в кафе настойчиво пели шансон и попсу, а рестораны… Нет уж, сами ходите в Москве в рестораны просто так, поговорить… Что же оставалось? «Макдональдсы» и клубничный коктейль. Маше, по взаимному молчанию, о встречах в фастфуде не говорили.

2000 год. Душанбе

Абдулла

Свое дело Абдулла знал верно, как Коран. Даже вернее. Собрать медок с наркокурьеров было заботой хоть и хлопотной, но не сложной и не опасной. Таджикская милиция могла похватать сачком пару «пчелок», но делала это редко, если очень Москва нажимала, и уж совсем редко отваживалась беспокоить «пчелиных баронов». Да и то лишь своих, местных. Для доверенных людей Масуда, для таких, как Абдулла, впрочем, как и для их ворогов-талибов, гнавших опий на север, рахмоновская уголовка была безопасней кумыса.

Осторожнее надо было