Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

и приобретал антикварные вещи. Меня он просил звонить ему, если появится хороший фарфор. Я ему звонила, за это он снабжал меня билетами в музыкальный театр. Билеты были бесплатные.

Вечером, возвращаясь с работы, Коноплев завернул в дом, где жил покойный Лукошко. Поразмыслив, нажал на кнопку звонка у двери напротив квартиры коллекционера.

— Что вам угодно?

Перед ним стояла перезревшая дама в засаленном капоте из пестрой фланели. Волосы ее были неестественного красного оттенка (красится хной, определил он), у корней проступала седина.

— Подполковник Коноплев, — представился он.

Увидев перед собой высокого, представительного мужчину, дама придала своему одрябшему, жирно намазанному кремом лицу умильное выражение:

— Меня зовут Изольда Аркадьевна. Впрочем, мы знакомы. Вы ведь прежде жили тут недалеко.

Да, люди, живущие по соседству, подумал Николай Иванович, встречаются на лестнице, в лифте, в ЖЭКе, в булочной напротив. В зависимости от настроения обмениваются полупоклонами или, отвернувшись, проходят мимо. Знают друг друга в лицо, даже обмениваются, когда случается что-либо из ряда вон выходящее, информацией, горячо обсуждают местные новости. Но что они всерьез знают друг о друге? Пожалуй, ничего.

— Я хочу поговорить с вами насчет покойного Лукошко… Он был вашим соседом.

Лицо дамы изменилось: покраснели глаза, набрякли мешочки под ними, губы приняли плаксивое выражение.

— Что творится! Что творится! Посреди бела дня… И в воду…

Она прошла в комнату и плюхнулась на обшарпанный диван, как будто ноги отказывались держать ее тело.

— Он погиб, потому что был один! Сколько раз я ему говорила: вам нужен друг, надежный друг, который… который… — она всхлипнула и закрыла лицо отворотом халата.

— Вы хорошо знали его? — Коноплев осторожно выбирал слова.

— Да, для меня он был больше чем другом, — всхлипнула женщина.

— Что он собой представлял… как человек?

— Он был мужчина! Этим все сказано!

— Я не совсем понимаю…

— Я хочу сказать, что главное место в его жизни, как у большинства мужчин, занимало дело, его коллекция… А все остальное: семья, дети, женщины были постольку поскольку. В этом была его ошибка! В жизни главное — дружба, любовь, он этого не понимал. И вот результат…

Она снова собралась плакать. Коноплев поспешил с вопросом:

— Вы часто встречались?

— Раньше часто. По вечерам, когда он был свободен, вместе пили у него кофе. Он говорил, что любит кофе в зернах моего помола, и я приносила кофе с собой.

— Ходили в гости со своим кофе? — удивился Коноплев.

Она кивнула. Сделав усилие, сказала:

— Да, он был расчетлив. Но под влиянием любящей души мог стать совсем другим. Совсем другим.

— Вы сказали, что в последнее время встречались с ним реже…

— Я так сказала? Что скрывать: верность и постоянство не относились к числу его достоинств. У него появились другие особы, которые…

У Николая Ивановича было такое чувство, словно речь шла не о шестидесятилетнем Лукошко, а о каком-то другом человеке, более молодом и привлекательном.

— Под другими особами вы подразумеваете женщин?

Вместо ответа она всхлипнула.

— Вы можете кого-нибудь назвать конкретно? Имя, фамилия, место жительства или работы…

Она отрицательно покачала головой.

— Он пользовался у слабого пола успехом?

— Семен Григорьевич любил говорить, что перед его коллекцией не устоит ни одна красивая женщина. А между тем были люди, которые любили этого человека не ради его сокровищ, а ради него самого!

Губы у нее задрожали, по лицу пошли красные пятна, казалось, у нее началась крапивница.

Коноплев стал прощаться.

Когда Николай Иванович пришел домой, жена его сидела за туалетным столиком и колдовала над своим лицом. Она ведь оперная актриса, сам бог велел ей заботиться о своей внешности.

— Ждала, хотела вместе поужинать, а тебя все нет и нет, — с осуждением сказала она.

— Раньше не мог. Знакомился с показаниями свидетелей по делу Лукошко.

Танюша всплеснула руками:

— Какой ужас! Бедный, бедный!

Прикусила губу, помолчала.

— Ты знаешь, Коля, он был не такой, как все. Я всегда терялась в его присутствии. Он смотрел как бы сквозь тебя… Такое было ощущение, что люди его вовсе не интересуют. Ты знаешь, в театре любят посудачить друг о друге…

— Не только в театре…

— Всех все интересует: кому жена изменила, кто горько запил или выиграл машину по лотерейному билету. А он как услышит, тотчас повернется и уйдет. Лицо, как утюг, вверху широкое, книзу острое, сам сухонький, крепенький… Мог жить до ста лет. Но почему-то у меня было предчувствие, что он плохо кончит.

— А почему, Танюша? — с интересом спросил Коноплев. Сам того не сознавая, он и родную жену готов был допрашивать как свидетеля.

Однако она тотчас же почувствовала это и прервала разговор.

Николай Иванович задумался.

Люди многое поведали о том, как жил старик Лукошко. Но никто не знал, при каких обстоятельствах он умер. Пожалуй, больше могут рассказать о последних месяцах и днях старика принадлежавшие ему вещи, коллекция. Ради нее он жил. Из-за нее, скорее всего, и умер.

И вот Коноплев вместе с Сомовым ехал на квартиру покойного Лукошко. Как только уселись в «Москвич», капитан тотчас же прилип к окошку, словно приезжий экскурсант, жадно всматривающийся в лицо незнакомого города, в картины его кипучей и шумной жизни. Такой повышенный интерес Сомова к тому, что происходило за стеклами машины, объяснялся очень просто — его терзала обида: по требованию прокуратуры расследование по делу об убийстве Лукошко, которое сначала было поручено ему, только что передано (и он сам вместе с ним) Коноплеву.

Что касается Николая Ивановича, то он на поведение коллеги никак не реагировал. «Ну и дуйся, раз ты такой обидчивый», — подумал он в первую минуту и больше уже не обращал на Сомова никакого внимания.

Молча они вышли из машины, молча вошли в подъезд и затем — в уютную деревянную кабину старинного лифта.

В присутствии понятых, ожидавших их на лестничной площадке, — главного инженера ЖЭКа и соседки из квартиры напротив — они открыли дверь.

— Проходите, товарищи, присаживайтесь. Работа предстоит долгая! — сказал понятым Коноплев.

Квартира была пустая, мертвая и все-таки — она говорила! На разные голоса она рассказывала о жизни тех, кто здесь жил когда-то. В глаза Коноплеву бросилось вопиющее несоответствие между заполнявшими большие комнаты роскошными, видимо, не служившими для жизни предметами коллекции и мелкими, жалкими вещами, которыми ежедневно пользовался ее владелец. Тапки со стоптанными задниками и вывороченной наверх стелькой, стоявшие в передней под вешалкой… Битая, в трещинах и выбоинах посуда на вспучившейся от воды клеенке кухонного стола… Засаленный халат, брошенный на спинку кресла… На незастеленной тахте — подушка с… рукавами. Видимо, чистой наволочки не нашлось и на подушку напялили