Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

облегчает вашу задачу. Дальше. Сейчас мебельные магазины специализированы на продаже определенных видов мебели. Такая мебель продается по открыткам, ведется регистрация, в книгах зафиксированы фамилии и адреса всех покупателей. Некоторых мы сразу можем исключить из списка, я имею в виду людей безупречных. Остается не так уж много, как видите.

Сомов оттаивал на глазах. Он уже был готов сорваться с места и немедленно выполнять задание. В том, что это он сделает на совесть, Коноплев не сомневался.

На другой день после работы, прежде чем отправиться домой, Николай Иванович снова завернул на старый Арбат. Ему захотелось еще раз побеседовать с соседкой Лукошко — Изольдой… Может быть, сегодня она разоткровенничается и скажет, что имела в виду, когда говорила об успехах Лукошко у «других особ»?

Однако в этот вечер встретиться с Изольдой ему было не суждено… Подходя к дому, Коноплев бросил взгляд на окна пятого этажа, где была квартира Лукошко, и вздрогнул: ему показалось, что луч фонаря изнутри скользнул по темным окнам и погас.

Коноплев рванулся вперед, взлетел на пятый этаж. Приник к двери. И не поверил своим ушам: из квартиры лилась тихая музыка. Кто-то играл на скрипке. А ведь вчера они с Сомовым, покидая квартиру, тщательно заперли ее и снова наложили печать. Она не тронута. Кто же мог там играть? Ведь не покойный же скрипач Лукошко!

Вдруг его осенило: радио! Они забыли выключить. Все понятно. А откуда взялся в квартире свет? Коноплев решил еще раз спуститься вниз и взглянуть на окна. Однако ничего подозрительного обнаружить не удалось. Должно быть, то был отсвет фар проехавшей мимо автомашины.

Он снова двинулся к подъезду. И наткнулся на Бориса Никифоровича Зайца. Вид его удивил Коноплева. Обычно одетый с иголочки, на этот раз историк облачен был в бесформенную размахайку, на голове — невзрачная кепочка.

— Что вы тут делаете? — спросил Коноплев немного резче, чем ему хотелось.

В свете фонаря, висевшего над подъездом, лицо Бориса Никифоровича выглядело бледным.

— Что я здесь делаю? — повторил он.

— Именно.

— Так же, как и вы, любуюсь на окно квартиры Лукошко.

— Я это делаю по долгу службы. А вы? И вообще, откуда вы о нем знаете?

— Видите ли, я был знаком со старым Лукошко. Я ведь тоже в некоторой степени коллекционер… И сына его знаю. Между прочим, он обладает удивительными математическими способностями. О Вольфе Мессинге помните? Так вот, он ему не уступает.

— И все-таки, что вас привело к этому дому в столь поздний час?

— А что, если я решил провести самостоятельное расследование?

— А если всерьез?

— Если всерьез, то просто шел мимо. Остановился, чтобы взглянуть на окна квартиры Лукошко. Этот человек, я имею в виду старика, был прелюбопытный тип. Он отдал свою душу вещам, они стали компонентами его жизни, полноправными участниками его деяний. Не думайте, что эти вещи неподвижны и мертвы. Нет, они способны перемещаться во времени и пространстве. Думаю, эти перемещения смогут опытному человеку многое сказать о своем хозяине и постигшей его судьбе…

«А ведь я и сам так думаю», — пронеслось в мозгу у Коноплева.

Рассуждая, Заяц взмахнул рукой, полы накидки распахнулись, обнаружился зажатый под мышкой сверток.

— Вы случаем не в баню ли собрались?

— Вы имеете в виду вот это? Нет, здесь не березовый веник. Это подарок одной женщины. Я же сказал вам, что иду из гостей. Но демонстрировать вам свое добро не буду. У вас ведь нет ордера на обыск?

— Нет, — шутливо развел руками Коноплев. — Да, кстати. Вы случайно ничего необычного не заметили, когда наблюдали за окнами квартиры Лукошко?

Неожиданно для Николая Ивановича Заяц ответил:

— Заметил. Мне показалось, там мелькнул свет. Я подумал, что это отсвет фар проезжавшей мимо автомашины… Пока.

И, прервав свою речь, круто повернулся и шмыгнул в переулок. Вскоре оттуда донесся шум заработавшего мотора «Волги».

ТЕОРИЯ БЕЛЫХ НОСКОВ

…Детство Мити прошло в мире старинных и ценных вещей. В углу просторной залы стояли павловские диван и два стула. На стене — зеркало в золоченой овальной раме (французская работа, XVIII век). Под зеркалом — комодик, относящийся к тому же времени, что и зеркало. Да мало ли что было в этой квартире, всего не перечислишь! Но вот старинного фарфора Семен Григорьевич до рождения сына не собирал… «Мать, кормящая ребенка» было его первым приобретением подобного рода. И притом превыгоднейшим!

Вслед за этой статуэткой в квартире появилось много других — подчеркнуто изящных, окрашенных в разные, но обязательно мягкие, неброские тона.

Сидя на руках у матери, двухлетний карапуз тянул пухлые пальчики к дивным игрушкам, сначала требовательно мычал, а потом стал отчетливо выкрикивать: «Дай! Дай!» Однажды мать, не выдержав, сняла с полки статуэтку (предварительно воровато оглянувшись — не видно ли Семена Григорьевича). Статуэтку, изображавшую пляшущего паяца. Фигурка была необыкновенно динамична, у паяца плясало все — ноги, руки, оранжевый помпон на голубом колпачке. При взгляде на него казалось, что вы слышите звуки задорной музыки, веселый перезвон бубна.

Митя схватил статуэтку двумя руками, счастливо смеясь, прижал к себе… Вместе с ним громко и счастливо смеялась мать, разделяя радость маленького сына и, возможно, втайне торжествуя: наконец-то она преодолела свою робость, вечный страх перед мужем, нарушила строгий запрет.

И вдруг как гром с ясного неба:

— Люба! Что это значит?! Кто позволил?!

Всем своим существом отдаваясь бурной радости сына, слушая его неразличимый, но от этого не менее сладостный лепет, мать и не слышала, как щелкнула в передней щеколда, как прошелестели по коридору быстрые и легкие шаги. Она круто повернулась на звук грозного голоса, фарфоровая фигурка выскользнула из рук мальчика, с замиранием сердца она поймала ее на лету, чуть-чуть не уронив при этом сына.

Они стояли друг против друга — оцепеневшие от ужаса, бледные… Любу била дрожь: ее малыш мог упасть, может быть, получить увечье… Семен Григорьевич, откашлявшись, прервал тяжелое молчание:

— Подумать только: статуэтка могла разбиться! Никогда больше не делай этого. Слышишь: никогда!

Спустя много лет, уже школьником, Митя шел по улице и вдруг увидел на рекламном щите афишу с огромными, неоднократно повторенными надписями: «Цирк! Цирк! Цирк!» Рядом было помещено пестрое изображение пляшущего клоуна, отдаленно напомнившее ему отцовскую фарфоровую статуэтку. В груди мальчика тотчас же возгорелся огонь неосуществленного желания: он должен обязательно попасть в цирк, и тогда этот забавный, пестро одетый человек будет плясать для него, для Мити, будет ему принадлежать. Он стремглав помчался домой, от волнения долго не мог попасть ключом в узкие прорези замков (их на