Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

В целом он был доволен разговором. Вот только последнее Лялино высказывание его неприятно удивило. Ляля шагнула к сидевшему в профессорском кресле Мите, порывисто притянула его голову к себе, прижала к своей теплой и пышной груди. Мите было неловко в таком положении, трудно дышать, в щеку вдавливалась какая-то металлическая брошка… Но Ляля не выпускала его голову, а все сильнее и сильнее прижимала ее к себе. Он задыхался от терпкого запаха духов и разгоряченного тела.

— Митя, я нужна тебе, нужна, — услышал он страстное заклинание. — Мне кажется, что тебе угрожает что-то страшное. Какой-то ужас! Я одна могу тебя спасти, одна… Пойми ты это!

Митя сильно дернулся и оказался на свободе.

— Тоже придумала — меня спасать. Я, слава богу, и сам крепко стою на ногах. И вовсе мне ничего не грозит.

Ляля плакала.

Между тем Митины отношения с Воздвиженским стали портиться. Однажды старик сухо сделал ему замечание: Митя работает беспорядочно, утвержденная на кафедре тема по сути далека от завершения, а ведь не за горами и распределение. Не оказаться бы Мите у разбитого корыта.

Митя подумал: все ясно, профессору не нравятся его отношения с Лялей. А собственно говоря, какое ему до этого дело? Конечно, он отец, это так… Но, кажется, Ляля давно уже вышла из детского возраста. Сама за себя отвечает.

Митя сухо ответил, что оставил утвержденную профессором тему ради дела более значительного. Ему кажется, что он близок к доказательству великой теоремы Ферма.

Услышав это, Воздвиженский страшно рассердился, рука его, лежавшая на набалдашнике палки, побелела, глаза сузились, в них засверкали молнии.

— Что вы сказали? — высоким от волнения голосом произнес он. — Да каждому уважающему себя математику известно: Ферма ошибся, доказательства не существует! Сотни — да что там сотни — тысячи честолюбивых молодых людей потратили годы жизни на поиск этого доказательства. Простота формулировки проблемы казалась им обнадеживающим признаком, решение, думали они, близко. Но это не так! Неужели вы этого не понимаете, жалкий вы человек!

Еще с детства Митю временами охватывали приступы бешенства. Он сам не понимал, откуда налетал на него необоримый порыв слепой ярости, у него мешались мысли, кровь приливала к лицу, толстоватый, флегматичный Митя в гневе становился страшен. С побелевших губ слетала пена, глаза сверкали, бессвязный поток оскорбительных слов обрушивался на обидчика.

Однажды (Митя тогда был еще в пятом классе) он напугал отца, запретившего сыну прикасаться к коллекции — он неловок и уже разбил ценный фарфоровый медальон. Митя воспринял эти слова как тяжкое оскорбление. На него нашло, наехало, он кричал на отца, топал ногами, расцарапывал ногтями свои пухлые щеки.

И вот теперь Митя, не сдержавшись, закатил истерику Воздвиженскому. Еще недавно он бы не осмелился сказать ему слово поперек, настолько уважал и боялся профессора. Но теперь обстоятельства переменились. Покорная и влюбленная Ляля целиком была в его руках, и это, как казалось Мите, давало ему власть над стариком. Какое он имеет право так разговаривать с Митей?!

Митя ожидал, что профессор спасует перед его яростью, бросится его успокаивать, отпаивать водой. Но этого не случилось. С брезгливостью поглядев на беснующегося Митю, Воздвиженский сказал: «Вон!» — и вышел, хлопнув дверью.

В тот же день в аудитории старик произнес с кафедры громовую речь. Он говорил об увлеченности наукой, об ответственности ученого. Не обошлось, конечно, без упоминания Лобачевского.

— Великий Лобачевский говорил: «…Но вы, которых существование несправедливый случай обратил в тяжелый налог другим; вы, которых ум отупел и чувство заглохло… Я утешаюсь мыслью, что из нашего университета не выйдут подобные произведения растительной природы…» Как бы я хотел, — яростно воскликнул Воздвиженский, — чтобы у меня была возможность повторить слова Лобачевского и чтобы ни одно «произведение растительной природы» действительно не вышло из этих прекрасных стен!

Может быть, Воздвиженский имел в виду Митю? Как бы там ни было, на Митю филиппика старика не произвела сильного впечатления. Ничего, остынет, успокоится, вспомнит о дочери. Положение у нее, прямо надо сказать, неважнецкое. С мужем порвала, нового пока нет. Деваться некуда. Старик сам сделает первый шаг к примирению: мол, извините, Митя, погорячился, забудем наши распри.

Каковы же были его удивление, гнев, досада, злость, когда стало известно, что Воздвиженский отказался от прежнего своего, известного Мите, намерения оставить его в аспирантуре, назвав фамилию другого студента, некоего Никольского. Митя решил действовать. Добился приема у ректора, поведал ему о своих отношениях с дочкой профессора Воздвиженского. «Поверьте, — прижимая к груди руки, сказал он. — Это не адюльтер, нас связывают глубокие и сильные чувства. Я верю, когда-нибудь мы построим прочную семью». Да, он, Митя, оказался невольным виновником того, что прежний брак профессорской дочки распался. «Но посудите, — говорил Митя с наигранным возмущением, — вправе ли Воздвиженский использовать свое служебное положение, чтобы отомстить — кому? студенту? И за что? За любовь к его дочери? Я надеюсь, ученый совет во всем разберется и призовет зарвавшегося профессора к порядку».

Увы, разобравшись во всем, ученый совет профессора к порядку не призвал. А Митя получил свободное распределение.

Итак, его постигла первая серьезная жизненная неудача.

Взял себя в руки, попытался хладнокровно проанализировать причины этой осечки. Разве трудно было довести до конца тему, которую с барского плеча пожаловал ему старик? Конечно, нет. Почему же он этого не сделал?

Не захотел. Господи, как ему надоели эти вечные поучения старика: «Главное, знать, что вы на верном пути… Торопиться не надо. Эйнштейн потратил на создание своей теории тридцать лет жизни…» — «Но так эту теорию и не создал, — не удержался от возражения Митя. — А вот Эварист Галуа дал четкое обоснование теории разрешимости уравнений, когда ему не было и двадцати лет!»

Воздвиженский тогда внимательно посмотрел на ученика: «Вот вы о чем…» Он грустно усмехнулся: «Тот, кого любят боги, умирает молодым».

Нет, Митю это не убедило, никак не убедило. Стоило ему представить ожидающую его длинную череду дней и ночей, упорный, выматывающий душу труд, постоянное напряжение интеллекта, колоссальные затраты нервной энергии, добровольное самоотречение от всех благ жизни — и ради чего? Чтобы какой-нибудь замшелый старикан со слуховым аппаратом прошамкал: «Любопытно!» Нет, дудки, на это он не согласен. Лучше, как Галуа, мгновенно прорваться в мир математики, обессмертив свое имя, и погибнуть, чем долгие годы влачить унылое существование непризнанного гения. Впрочем, умирать Мите не хотелось. Мальчишка Галуа погиб по собственной глупости — дуэль из-за женщины. Какая чепуха! Нет, он, Митя, будет жить долго. Счастливо и долго.

Да, конечно, признал Митя, зря он полез в бутылку, надо было поддакивать