Современный российский детектив - Анна Майская

Дугин, словно подхватив его мысль, говорил громко, для всех:

— С середины 90-х годов мы оказались в истории. Но это на уровне бытия. На уровне сознания — мы явно отставали. История — есть катастрофа, риск, драма, боль, взрыв, чудовищная неопределенность, вовлеченность в развернувшиеся на вчера еще плоском пространстве непреодолимые лабиринты. Реформаторы и консерваторы — это мертвые в ожидании Страшного суда. А тем временем вокруг и вовне России идет реальная жизнь. Мерно ползет на границы атлантический враг, приходят в движение буйные малые массы периферийных народов, пробудившиеся первыми, и оскаленно кусают нашу дремотную тушу. Мы, господа, движемся во сне, кого-то давим, кого-то по великански отшвыриваем, не замечая, не просыпаясь…

Дугина несло, лицо его было малиновым, воодушевленным. А сидящий рядом с Киреевский Рудный, напротив, необычайно бледным, сосредоточенным, как старческий юноша.

— И вдруг! — возвысил голос «Господин Ду». — Вдруг — взрыв. В самой сердцевине дремотного быта, расслабленного, с вялыми и уютными папой и мамой, бабушкой на балконе — все летит в черную бездну… Теракт. Все поражены случившимся. Но не потому что много жертв, не потому, что дети, не потому, что невинные. И даже не потому, что в Москве. Но потому, — он поднял вверх указательный палец, — что в Печатниках поставили страшную таинственную печать на наше пробуждающееся сознание. И это должно было произойти, должен был случиться шок. История, с которой сшибается моз и есть шок. История — это теракт. Это кровь. Это не сон. Это всегда справедливость и несправедливость, вина и невинность, закономерность и произвол, достоинство и случайность — все ставится под трибунал, под знак вопроса, а суд выносится на краю балкона девятого этажа: столкнут — не столкнут. Это история. Человеческая история. Другой нет.

Рудный наклонился к Киреевскому и шепнул:

— А ведь хорошо говорит, подлец, правда?

Киреевский не ответил.

— Русские должны отныне думать, отправляясь от ДОМА в Печатниках, — восклицал Дугин. — Так же как послевоенная либеральная интеллигенция принялась думать «от Аушвица»… ДОМ. Это когда в историю вбрасывают наш мозг. Так же, без предупреждения падая в разверзшуюся дымную бездну, приходит острая разящая заря сознания. И оказывается сразу, внезапно, что мы все на войне. Что мы мобилизованы, что линия фронта проходит где-то там, у полудиких черноволосых людей, которых не очень-то и жалко, а прямо по нашей квартире со шторами и занавесками, с итальянским краном в ванной и уютным шаловливым маленьким существом в детской, Мы видели бомбежки Югославии по ТВ. Это не полудикие люди. Не дошло. Мы видели расстрел «Белого Дома»… Маршрут обывателя проходил между ярмаркой на Арбате и Парком Победы на Поклонной. «Ой, смотри, Вань, танк разворачивается, сейчас пальнет!..» Но танк тогда бил не по его сознанию, не по его другу Ване. Били «по политическим».

Хозяин дачи Галовин сидел в каком-то черно-белом балахоне со свастикой и улыбался. Голова его была косо наклонена. Бордовских, напротив, выглядел очень мрачно, Мамлеев, осторожный, с европейской известностью, примостился где-то в углу.

— Что же от нас хотят? — продолжал Дугин. — Чего же таким образом от нас добиваются? Одного. Чтобы мы, проснувшись, поняли. Если мы не разрушим чужой дом, кто-то разрушит наш. Если мы не скажем решительное «нет» врагу, он перережет нам глотку. Во сне, нам и нашим детям. Если мы не возьмем динамит, кто-то положит его нам под дверь. Если на Кавказе враг, то его необходимо уничтожить. Всенародно. Прилюдно. И каждый — каждый — должен омочить палец в его крови! И показать детям — вот труп врага Родины. Если мы не хотим убивать, сражаться и умирать, то надо было сказать ясно: берите все, что хотите, но только нас не трогайте. У нас тихий час. Санитарный день. Но тогда уж и не сетовать на насильственное выселение. Мы в полном сознании капитулировали, и готовы съехать по первому требованию новых владельцев жизни хоть куда. Если откормленная сытая мразь на приемлема, а ее ресторанные наслаждения нам радостны, то надо честно признать, что наши предки были швейцарами.

Кто-то неуверенно зааплодировал словам Дугина. Но тот лишь отмахнулся.

— Осыпавшиеся же после взрывов двух домов трупики — на них закроем глаза, — добавил Дугин. — Должны же господа жизни урегулировать свои зоны влияния? Какая разница, кто будет нами владеть — Делан или Абрам? Не взорвешь — не покушаешь. «Хакамада — баба неглупая», — так рассуждает обыватель краем сознания, прежде чем свалиться вместе с телевизором и детским мишкой в завалы небытия. Что же тогда называть глупостью? Уроды на лживых рыжемордых стендах могут только сниться. Есть план по уничтожению и вашего Дома, — оратор выбросил руку, — и он в действии? История — кровавая и жестокая вещь. Тот, кто не отвоевывает себе земли, границы, берега, озера, хлеб и высоты, изощрённые инструменты и коварные планы — гибнет. Так было и так будет? Полуночное падение из кресла в ад! Дикий будильник звонит! Дом за Дом! Крик за крик!

Дугин и сам кричал, он, очевидно, не мог обойтись без истерики, как и хозяин квартиры. Киреевский хорошо помнил прошлую встречу с Галовиным. Тот орал и заходился точно так же. Здесь они все такие. Ненавистники, русомасоны. Анатолий заметил, как Бордовских тихо встал и направился к двери. У него был серый, землистый цвет лица, в глазах какая-то мука. Иное дело — Рудный. Тот сидел, закинув ногу на ногу и, наклонившись к Киреевскому, отпускал какие-то шутки. По поводу Дома.

— Я хотел вас убить, — произнес Киреевский. — А теперь понял, что стрелял бы в пустоту.

— Что? — переспросил Рудный. Но он все понял. Взгляд не изменился, был все такой же насмешливый и… бездонный.

— Прощайте! — сказал Киреевский.

Рудный неотрывно смотрел ему вслед, словно боялся забыть. Потом наклонился к сидящему по другую сторону Логинову.

— Очень опасный человек, — с нажимом произнес он. — Такого не переделаешь. А жаль.

Логинов кивнул. Он понял, что тот хотел сказать.

2

«Умные» головы в Москве-мэровской решали: как поступить с пустым местом в Печатниках? Разбить там мемориальный парк или по согласованию с Алексием II поставить часовню? А склонялись все же, к другому, самому прибыльному варианту — оставить пока это пространство незастроенным, а там пройдет панихида, протекут два — три — шесть месяцев, всё потихоньку забудется, и начать втихаря строить четыре многоэтажных элитных корпуса. Квартиры опять же пойдут на продажу. Кому? У кого деньги есть, тем же кавказцам. «Градоначальник» и его замы от этой идеи млели. Будет Дом на Костях. Какая разница?