Игра саламандры - Давиде Лонго

– Дать тебе бумагу и ручку?

Это спрашивает девчонка слева, потому что справа может быть только шалава и ей подобная. Они после первого взгляда мельком, типа «нам еще одного чудища-юдища не хватало», больше не обращают на Оливо никакого внимания, – ну очень отстойный, чтобы будоражить воображение, не знаю, понятно ли объясняю.

– Нет, спасибо, – отвечает Оливо.

– О’кей, если понадобится, скажи. Меня зовут Матильда. Он – Франческо, а у окна – Серафин.

Оливо оборачивается к ней.

Матильда – хрупкое создание, с приятной улыбкой, очками в цветной оправе и немного встрепанное – классический образ девушки, прекрасно умеющей рисовать. За ней Франческо – круглолицый, с длинными светлыми волосами, в черной водолазке с золотой цепочкой поверх нее. Он приветствует Оливо поднятой рукой с торчащими в форме буквы «V» указательным и средним пальцами. За ним сидит Серафин Урру.

Первая и совсем нелестная мысль мелькает в голове у Оливо при взгляде на нее: «Похожа на лошадь». Но ему хватает секунды, чтобы понять: хоть Серафин и похожа на Equus ferus caballus[68], она позаимствовала у животного все самое красивое, а именно четкий профиль, сосредоточенность, устремленный в будущее взгляд, элегантность, созданное для бега тело, упругую кожу и, разумеется, хвост, в ее случае собранный из длинных, блестящих, черных как смоль волос.

Она улыбается ему, словно сама знает все это и многое другое.

– Привет, Оливо Деперо! – приветствует. – Добро пожаловать в логово пиратов!

11

– Значит, ничего?

– Угу.

Соня берет из коробки второй крекер и громко, без стеснения хрустит им.

– Так уж совсем-совсем ничего?

– Мы рисовали с натуры, модель была в купальнике.

От досады Соня Спирлари сжимает зубы и проглатывает пережеванный в кашицу крекер.

– Я рада, что ты улучшаешь свои познания в области женской анатомии, однако напоминаю: ты там не для этого.

Оливо, уставившись в тарелку, ковыряет вилкой макароны с маслом и пармезаном. Масло свежее, макароны не переварены, но пересолены. Однако же прогресс налицо. Не знаю, понятно ли объясняю.

– Извини, – качает головой Соня Спирлари, – не понимаю, с чего это я на тебя рассердилась? – И уже знакомым Оливо жестом откидывает волосы назад. – Какого черта могло произойти в первый день? Ко мне все лезут с вопросами: начальник, мэр, журналисты. Уже два месяца ничего не могу им ответить! Теперь там хоть свой человек есть.

Оливо берет наконец-то в рот две макаронины, после того как, остужая, гонял их туда-сюда по тарелке. Медленно пережевывает, размышляя о том, что не рассказывает комиссарше Соне Спирлари.

Ничего важного, это правда, и все-таки, может, нужно сообщить о том, что во время перемены Серафин, Матильда и Франческо повели его с собой во двор. И пока вместе прогуливались вдоль стен, троица комментировала всех дефилировавших мимо студентов, словно сотрудники редакции сатирического журнала, которые вводят новичка в курс дела, снабжая необходимой информацией.

Или нужно было сказать ей, что, когда они шли мимо Валерии – той шалавы с косичками и ярко-голубыми глазами, – все трое замолчали.

И что потом Серафин сказала: «Держись от нее подальше, Оливо! Такая способна обворовать старушку с сердечным приступом в супермаркете. Сегодня хоть нет этого нациста – ее парня. Наверное, ищет где-то очередную жертву».

Он мог бы и должен был бы рассказать ей все это вместе с кучей других подробностей, конечно незначительных. Однако неохота. Непонятно почему, но не хочется. А когда ему чего-то неохота – он это хорошо усвоил, – не нужно делать, и все, и не важно знать почему. Ведь его ощущения намного дальновиднее понимания.

– Итак, с Серафин Урру пока что никаких контактов?

– Нет.

– И даже ни с кем другим из класса?

– Типа?

Соня Спирлари подхватывает вилкой макароны, приправленные соусом песто – разумеется, покупным и без чеснока.

– Не знаю, – громко чавкает, – может, был еще кто-нибудь интересный. Хотя, полагаю, если бы кто-то на тебя недобро посмотрел или что-то сделал или сказал, ты доложил бы мне. Ведь из-за этого ты здесь, а не в приюте, разве не так?

– Угу.

– Отлично, слушай! После ужина мне нужно слетать в управление. Надо заполнить бумаги – дело нудное, но обязательное. Оттуда как раз и рюкзак прихвачу для тебя. Флавио его оставил в управлении. Не хочу, чтобы тебе написали замечание уже на второй день, хе-хе-хе!

Оливо смотрит на нее и не смеется.

– Да, извини, глупость сказала. В любом случае дело это и правда на пару часов. Ты в это время можешь включать телевизор, проигрыватель – все что хочешь. Сегодня утром твой друг Гектор привез книги, они в твоей комнате в коробках – может, разберешь их или почитаешь. У нас в доме совсем нет книг. А что были, мой бывший увез, впрочем, только он и читал их. Вернусь поздно вечером и рухну без сил. В общем, теперь знаешь, что я не домохозяйка, не интеллектуалка и не хорошая мать. – Вытирает рот бумажной салфеткой. – Выходит, дрянь я, скажешь ты? «The answer, my friend, is blowin’ in the wind»[69], – пел этот чел… как его зовут… Брюс Спрингстин[70].

– Боб Дил…

– А, да, Боб Марли[71], верно. Оставь все на столе, хорошо? Я приду и сама уберу.

Оливо наблюдает, как она быстро уходит в ванную, чистит зубы, хватает на лету куртку и обувается.

– Не жди меня. Прошу, поспи, ведь завтра тебе снова надо быть во всеоружии. – И уходит, оставив на комоде у двери ноутбук и папки.

Оливо подхватывает вилкой три последние макаронины, кладет их в рот и жует.

На столе остаются крошки в виде созвездия Плеяды, его и Сони грязные тарелки, два бокала, два обрывка бумажных полотенец, бутылка воды, допитая Соней бутылка вина и скомканная вместе с приборами вчерашняя скатерть.

В нескольких метрах разложен диван-кровать со свернутым комом одеялом, но под одеялом никого.

Чтобы избавиться от искушения подойти к нему, поднять одеяло и понюхать простыню, Оливо идет в туалет, писает там и уходит в комнату.

Коробок с книгами – штук десять, никаких надписей или каких-либо других опознавательных знаков на них нет. Открывает первую попавшуюся коробку, но достает из нее не все книги, а тут же принимается читать одну из них.

Это история человека, рожденного на трансатлантическом лайнере и получившего при крещении имя нового столетия. Он становится величайшим пианистом в мире, но решает никогда не сходить с судна. Короче говоря, делает все, чтобы нога его