Искатель, 1999 №12 - Станислав Сергеевич Зотов

на щеках сквозь грязь проступали темные пятна, мосластые дрожащие руки далеко высовывались из рукавов непонятной войлочной хламиды, накинутой на плечи. Серая войлочная шляпа была надвинута на брови, а на ногах красовалось что-то вовсе неразборчивое, густо заляпанное глиной.

— Благодарствую пану, — сказал он, заметив, что Рено проснулся и разглядывает его. — Пропал бы, коли не ваша милость.

— Не все ли равно, сейчас помирать или через два дня? — просипел Рено.

Сказывалось давешнее купание: голос пропал, только иногда сквозь натужный шип прорезывалась неожиданно высокая нота.

— Хе, пан, — сказал новый знакомец, — коли я зараз не умер, так уж не помру. Пупыри-то у меня еще вчера лопнули, а это точненько известно, что, у кого кровь глоткой пойдет, тот помрет к вечеру, а у кого пупыри в подмышке выскочат да сами и лопнут, тот уже не помрет, разве что дюже ослаб. То ж мне один ксендз сказал, шибко святой, чтоб я не ложился, а все шел, пока ноги держат. Я и шел до той самой ямины. А уж натерпелся в ней, не приведи Господи! Всю жижу языком вылакал землю ел. И ведь, благодарение святым угодникам, жив. Ноги только как чужие. А надо бы сходить, барахло подобрать.

Рено встал, пошатываясь, добрался до канавы, нашел узелок с вещами и сильно закопченный медный котелок странника. Зачерпнул котелок воды, поставил на угли. На опушке выбрал упавшую олыиину, волоком притащил к костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся, и его тут же разморило.

Он не мог сказать, долго ли спал. Сон превратился в непрерывный кошмар, полный гнилой мокрой гадости, страшных чумных харь, ломаного оскала известковых холмов среди бесконечного болота. Тысячи раз лесник, благочестиво читая молитвы, закалывал его, как рождественскую свинью, а ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:

— Гляди, Бог милосерден, никого зря не накажет, — а потом расползалась по углам пауками и мокрицами.

Они схватили его и потащили туда, где в широком черном котле медленно кипела смола. Он упал в смолу, тело охватил жар, горячее благодатной струей хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно, и Рено очнулся.

Он лежал все под тем же деревом на пригорке. Солнце было низко, но Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас или вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему в рот мутную горячую жидкость. Воздух был напоен сладким запахом вареного мяса.

— То ж глупо, — сказал странник. — Вокруг черная смерть, а он задумал погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право слово, глупо.

— Как тебя зовут-то? — с трудом спросил Рено.

— Казимиром.

— Хорошо, — сказал Рено, закрывая глаза. — А меня зовут Рено.

— Будем, значит, знать, о ком молиться, — согласился Казимир.

Рено снова начала обволакивать сонная дремота, но вдруг тревожная мысль мелькнула в его голове. Рено вздрогнул и, мгновенно проснувшись, спросил:

— Откуда у тебя мясо?

— Достал, — лениво ответил Казимир. — Поросеночек к костру пришел. Мужички-то в деревнях перемерли, а скотина, какая вживе осталась, по полям бродит.

— Чумной мог быть, — сказал Рено, успокаиваясь.

— Так он и был чумной, — откликнулся Казимир. — Я ж его сварил, значит, и хворобу сварил. Да и так все одно, воду из ямины пьем, а он в ту ямину, может, гадил.

Рено не слушал его, он спал.

* * *

А немного дней спустя они уже шли по большой дороге, поддерживая друг друга.

— И куда ж ты идешь? — рассудительно говорил Казимир. — Экая тьма народа по свету бродит, и никто не знает куда. А земля без мужичка скучает.

— На восток иду, — отвечал Рено. — К Богу ближе.

— Какой же там Бог? На востоке схизма, греческая ересь, а дальше Махмуды и татарва. Нечисть всякая считается, грифоны да песьи головы.

— Ты-то откуда знаешь? Вроде не монах, такой же бесштанник, как я, а говоришь мудрено.

— Приучен, — Казимир улыбнулся. — Ксендз у нас был интересный. Бывало, кто у него ржицы в долг попросит, так он даст, а потом говорит: «Осенью вернешь вдвое, а пока все одно, зима длинна, приходи ко мне на двор». Соберутся должники, кто пану ксендзу снаряд кожаный правит, кто по дереву режет, а пан промеж ними ходит и всякие мудрости рассказывает. Сильно ученый был и любил красно поговорить. Я с малолетства его слушать приобвык. Хитрости тут особой нет, не ученый я, а наслышанный. Это с тобой, Рено, хитро выходит: смотрю я на тебя, вроде ты не немец, а с немцами по-ихнему калякаешь — голова закружится. И по-польски разумеешь. Я потому к тебе и привязался, что ты мне вроде родного стал, как я твой голос услышал.

— Не знаю я ничего, — сердито сказал Рено, — ни польского, ни немецкого.

— Не знаешь? — переспросил Казимир. — Так по-каковски мы с тобой сейчас беседуем?

— По-человечьи, — ответил Рено.

Казимир помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:

— Ведь верно выходит: мы с тобой по-человечьи говорим!

Дорога поднималась в гору. Вокруг: нова начали появляться холмы, сначала пологие, они собирались в группы, чтобы где-то за горизонтом взметнуться в небо стеной снежных вершин.

— Незачем тебе идти на восток, — сказал Казимир. — Пошли лучше вместе хоть и не к самому Господу, а все же в Рим, где первосвященный папа обретается.

— Пойдем, — неожиданно легко согласился Рено.

Что-то странное происходило с ним последнее время. Главная цель паломничества — Рената — отходила куда-то в полумрак. Боль уже не рвала сердца, лишь постоянно и монотонно сжимала его. Так колет прочно вросшая в плоть и не нагноившаяся заноза. И вместе с тем Рено ежеминутно помнил, что он идет к Богу, идет не останавливаясь, и каждый шаг, хоть бы он и был в сторону, приближает его к цели.

Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:

— А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?

— Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по обету за чудесное исцеление от холеры…

— Одного в толк не возьму, — перебил Рено, — кто будет кормить твою чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?

— Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока хворал — обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то и помстилось ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый, и панской воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше останется, когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.

С каждым поворотом дороги лес редел, все чаще попадались