Кипарисовый крест - Елена Дорош

дверь в небольшой коридорчик, ведущий к покоям фрейлины, как вдруг неведомая сила притиснула ее к стене. Рот зажала большая жесткая рука, и странный, словно безжизненный голос прошептал в самое ухо:

– Только рыпнись, тварь.

Даже если бы она и хотела рыпнуться, не смогла бы. От ужаса застыла. Не вздохнуть. Не охнуть. Он навалился всем телом, платок сполз с головы, мокрые волосы распластались по спине. Он ухватился за них, оттягивая книзу, и хрипло прошептал:

– А ты чистенькая. Пахнешь вкусно. И в постели сладкая, поди. Не дергайся, а то по горлышку чикну. Да не бойся, не сразу. Мне сначала попробовать тебя охота. Уж больно ты свеженькая. Мне такие не попадались.

Дыхание его сбилось, и Зизи почувствовала, как грубая заскорузлая рука полезла под юбку, в теплое, разогретое баней нутро. Злодею показалось недостаточным щупать ее сзади, и он, дернув, развернул беспомощную жертву. Девчонка была слишком мала ростом, и он наклонился, засовывая руку все дальше. В миг, когда он вдруг с силой просунул колено между ее ног, зажмуренные глаза Зизи невольно распахнулись от ужаса и прямо перед собой она увидела сальное ухо с серьгой. Она даже успела почувствовать мерзкий запах этого уха, и в этот миг в ней пробудилось что-то, о чем она не догадывалась до сих пор, – какая-то безумная сила.

Зизи бросилась на ухо, как дикий зверь и, вцепившись зубами, рванула с такой злобой, что выдрала серьгу вместе с куском плоти. Нападавший взвыл, дернулся, хватаясь за ухо, и Зизи, что есть мочи оттолкнув его, кинулась прочь. Дверь отлетела, как бумажная, она пронеслась по коридору и, вбежав в темную прихожую Куракиной, не раздумывая, юркнула в свою норку – под стол.

Сейчас кошмар закончится. Все плохое всегда оставалось там, за границей очерченного круга стола, за тяжелой скатертью.

Она зажмурилась, надеясь, что нерушимая крепость ее убежища защитит от всего на свете, и тут же услыхала шаги.

В щели между полом и скатертью возникла черная тень сапог, прерывистое дыхание раздалось прямо над ней, и с безнадежной очевидностью Зизи вдруг поняла: крошечный домик не спасет ее, не защитит, и от всей ее жизни осталось лишь несколько мгновений.

– Мама, – беззвучно прошептала она и закрыла лицо руками.

– Эй, там! – раздалось вдруг хриплое.

«Силантий», – узнала Зизи.

Истопник вышел из комнаты фрейлины и крикнул уже в голос:

– Это кто тута в темноте шарится?

Раздался топот ног, хлопнула дверь, и Силантий, громко матерясь и сокрушаясь о том, что дворцы нынче на проходные дворы похожи стали, вернулся к своему делу – выгребанию золы из печки-водогрейки.

Он и не догадывался, что совсем рядом, под столом, сидит, скрючившись, молоденькая служанка.

Сколько она пробыла без сознания, Зизи так и не поняла. Очнулась и еще долго сидела, упершись лбом в ножку стола, пытаясь вернуться к жизни. Не сразу, но получилось.

Выбравшись из своего укрытия, она увидела, что за окном светает. В комнатах было тихо, и кто-то в ее голове привычно сделал вывод, что хозяйка еще не вернулась.

На цыпочках – странно, но ноги ее слушались – Зизи дошла до кровати и легла, уставившись в потолок.

Что это было? Неужели смерть приходила? Нет, приходил, ведь это был мужчина. Должно быть, смерть принимает разное обличье, выбирая самое жуткое для своей жертвы.

Руки показались ей липкими. Она поднесла их к глазам и в неверном утреннем свете увидела кровь.

В ужасе вскочив, Зизи бросилась к рукомойнику у двери и стала судорожно мыть руки и лицо. Капли потекли по шее в вырез рубашки, и ей показалось, будто по телу ползает какая-то тварь. Трясясь, словно в лихорадке, она стала срывать с себя одежду, замаранную грязными лапами. Что-то шмякнулось на пол. Она посмотрела и увидела серьгу с прицепившимся куском мяса.

Хорошо, что стояла рядом с рукомойником, иначе облевала бы весь пол.

Ее выворачивало наизнанку, а кто-то в голове знай себе удивлялся, откуда в ее желудке столько всего.

Когда судороги наконец прекратились, Зизи даже не смогла доплестись до кровати. Где стояла, там и села. И так, полуголая, уснула.

Неизвестно, сколько бы она так сидела, если бы не солнечный луч, пробравшийся сквозь занавески и упершийся прямо в глаза. Помотав головой, Зизи попыталась отогнать шалуна, а потом, сдавшись, прикрылась рукой и тут же проснулась. Она не сразу вспомнила минувшую ночь. Сначала привычно прислушалась, улавливая чутким ухом тиканье часов в комнате хозяйки. Только потом весь ужас пережитого всколыхнулся новым приступом тошноты, заставив ее вскочить, нагнуться над раковиной и несколько минут стоять, тяжело дыша и сплевывая горькую слюну.

Наконец она смогла выпрямиться и взглянуть на свое отражение в зеркальце, прибитом над рукомойником.

Лицо было бледным, но не таким страшным, как можно представить. Только волосы стояли почти что дыбом, да кровь еще оставалась на щеках и подбородке.

Собравшись с силами, Зизи вымылась везде, где могла достать, с мылом, насухо вытерлась, переоделась в чистое, причесалась и снова посмотрела в зеркало.

Она приняла прежний, совершенно обычный вид, а значит, можно заставить себя думать, что ничего не было.

Или это невозможно?

Она вгляделась в свое лицо. Оно было прежним и все же иным. Как будто постаревшим.

Ну и пусть.

Достав из-под кровати ведро, она набрала воды и стала мыть пол. Дойдя до вырванной с доброй половиной уха серьги, хотела выбросить гадость, но, подумав, сделала по-другому: достав носовой платок, подхватила им серьгу и замотала покрепче. Сама не зная зачем, сунула платок под матрас и одернула простыню.

А кто-то в голове сказал при этом: «Правильно».

Когда из спальни фрейлины донесся звон колокольчика, Зизи встала и пошла на зов хозяйки. Шаг ее был уверенным, а лицо спокойным.

День прошел обычным порядком.

А поздно вечером, когда хозяйка еще не вернулась от государыни, в дверь тихонько постучали.

– Кто там? – трепеща, спросила Зизи.

– Возьмите записку, – ответили ей.

Посмотрев вниз, она увидела, как в щель под дверью просунули листок бумаги.

– Как прочтете, сожгите немедля и делайте все, как написано.

Произнесены слова были очень тихо, но так, что она поняла: ослушаться невозможно.

– Хорошо.

Ночная встреча

Жесткая необходимость ежедневно заниматься разнообразными, а порой и до ломоты зубов однообразными делами присутствовала в жизни государей всегда. Шапка Мономаха и в самом деле тяжела, хотя отношение к своим обязанностям у императоров все же отличалось. Дед Николай Первый справедливо считал себя «каторжником Зимнего дворца», а вот батюшка Александр Николаевич, особенно в поздние годы, нередко позволял себе