Ошибка Либермана - Стюарт Каминский

— Вако Джонни, — обратился к нему отец Паркер. — Это детектив Хэнраган. Он ищет Жюля. Ты можешь ему помочь?

Вако Джонни оторвал взгляд от чашки и посмотрел на полицейского:

— Что Бродяга натворил?

— Мне не известно, натворил ли он что-нибудь, — сказал Хэнраган. — Нам нужна его помощь.

Хэнраган придумал было историю, которая должна была заставить Вако Джонни разговориться, но, помня, что находится в церкви, не смог выдавить ее из себя.

— Доллар не одолжишь? — спросил Вако Джонни.

— Эй, — вмешался отец Паркер. — Ты можешь ответить, а можешь не отвечать, но цену здесь не устанавливай.

— У меня есть тридцать центов, — сказал полицейский. — Тридцать медяков. Тебе они могут пригодиться.

Синие глаза Вако Джонни заблестели.

— Я не дурак, мистер коп, — заявил он. — Бродягу я не продам за тридцать медяков. И что вы за коп? Вам от меня что-то надо, а вы меня оскорбляете.

— Я усталый коп. Почему тебя называют Вако Джонни?

— Не помню, — ответил бродяга. — Это вроде бы связано с тем, чем я занимался. Может, с цирком. Я то ли наездником был, то ли стрелял.

— Жюль, — напомнил отец Паркер.

— Когда погода позволяет, Жюль обретается возле пляжа на Чейз, под волноломом у скал, — сообщил Вако Джонни. — Знаете, где игровая площадка? По ночам он иногда спит там, в трубе, которая похожа на грузовик. Копам его не видно, и они не могут дать ему пинка. Вот все, что я знаю.

— Спасибо, — сказал Хэнраган. — Я дам отцу Паркеру пять долларов для тебя — на кофе и еду.

— Хорошо, — отозвался Вако Джонни. — Я отмечу их в налоговой декларации как благотворительное пожертвование.

Отец Паркер рассмеялся, Вако Джонни беззубо усмехнулся, снова блеснув синими глазами. Хэнрагану было не до смеха. Он повернулся, направился к двери и поднялся по лестнице. Священник шел следом.

— Можно задать вам вопрос? — спросил отец Паркер, когда они вернулись в вестибюль.

— Мне надо идти, святой отец, — ответил Хэнраган, неловко глядя на часы. Пора было выпить пива.

— Вы ведь Билл Хэнраган, верно? — спросил священник.

— Верно.

— Пойдемте со мной, — сказал отец Паркер. Он повернулся и открыл двойные двери.

Хэнраган помедлил, а затем пошел за священником. Отец Паркер преклонил колена и перекрестился. Хэнраган последовал его примеру, но в сокращенном варианте. Миновав проход, они повернули к алтарю. Иисус смотрел на них сверху. Иисус плакал.

Справа от алтаря находилась дверь. Паркер вошел, оставив ее открытой для Хэнрагана.

— Мой кабинет, — сказал священник.

В просторном помещении царил беспорядок. Хэнраган подумал, что кабинет Паркера скорее похож на то, что в то утро Либерман ожидал увидеть дома у своего напарника.

— Вот, — сказал священник.

На стенах висели фотографии, преимущественно футболистов. Большинство снимков было подписано. Пока Хэнраган смотрел на них, отец Паркер нашел тот, который искал.

— Вот, — повторил он, и Хэнраган взглянул на фото. На снимке было четверо мужчин — трое белых, один чернокожий. Хэнраган узнал себя, но не других.

— Так это вы? — сказал Хэнраган. — Шустрый Паркер?

— Я был Шустрым Паркером, — сказал священник. — Как и вы, повредил колено. Вы сказали мне о своем в тот день, когда был сделан этот снимок. На встрече выпускников в семьдесят восьмом году.

— Я даже не узнаю других, — проговорил Хэнраган, внимательно разглядывая снимок.

— Я тоже, но вас помню.

— Давно это было.

— Не так уж давно, — заметил Паркер. — Вы ведь католик?

— Я оставил достаточно улик. Мое имя, например. Но мне надо идти, святой отец. Может быть, я зайду как-нибудь, и мы сможем поговорить о футболе.

— У вас усталый вид, Хэнраган.

— Мысли замучили. Но мне пора. Я сам найду дорогу.

Хэнраган повернулся и вышел в коридор, закрыв за собой дверь. Постоял там несколько секунд, вздохнул, повернулся и постучал в дверь.

— Войдите, — сказал Паркер.

Священник сидел за своим захламленным столом, вытирая лицо мятым полотенцем.

— Святой отец, — произнес Хэнраган, — я хочу исповедаться.

— Дайте мне несколько минут, чтобы принять душ и переодеться, и я встречу вас наверху, — сказал священник.

Хэнраган кивнул, вышел и закрыл за собой дверь. Церковь была по-прежнему пуста. Хэнраган шел по проходу и чувствовал дрожь в коленях — они так же дрожали, когда он мальчишкой исповедовался перед матерью. Хэнраган сел в заднем ряду и попытался привести свои мысли в порядок, но образы, имена, гнев, печаль накатывали волнами. Мертвая женщина, Морин, сыновья, Либерман, даже китаянка, с которой он познакомился прошлой ночью и которая — он был уверен — смотрела на него с пониманием, не обманувшись его грубостью.

Уильям Эдвард Хэнраган не исповедовался около двадцати лет. Он посмотрел на часы, которые шесть лет назад подарила ему на день рождения Морин. Он отдавал их в ремонт, даже когда в этом уже было мало смысла. Ожидание затягивалось. У Хэнрагана не было времени. Бродяга Жюль может улизнуть. Билл уже вставал, когда отец Паркер появился у алтаря в сутане и высоком воротничке. Он пробежал правой рукой от воротника до пояса и сказал:

— Вы видите меня в полном параде.

Хэнраган колебался.

— Господь ждет, — произнес Паркер.

Либерман начал с ломбарда «Золотые серьги» на Девон-стрит. Владелец ломбарда, кореец Пак — это имя носили девяносто процентов корейцев, встреченных Либерманом за всю жизнь, — заявил, что никогда не видел Жюля или видел так много людей, похожих на него, что не в силах отличить его от других. В любом случае сегодня никто похожий на Жюля не появлялся, чтобы заложить настольную лампу.

— Мне не нужны лампы, — сказал Пак. — Даже хорошие. Для них и места нет. Я беру любые вещи с золотом или серебром, беру электрические приборы, радиоприемники, часы, бритвы — всё в рабочем состоянии. А вот гитары больше не требуются. Может быть, у вас есть CD-плеер? Возьму сразу, даже с дефектом.

Либерман прошел по всей улице и ничего не нашел. Грубияна Иззи он приберег напоследок.

Грубияна Иззи он нашел на своем месте. Тот сидел на мягком стуле и читал книгу. Бледный, как мертвая Эстральда, низенький толстяк с клочком каштановых волос посреди лысой головы и очками на носу, Иззи напоминал умника из «Маппет-шоу»[22].

— Привет, Иззи, — обратился к нему Либерман, входя в магазин под звяканье дверного колокольчика. — Как поживаешь?