Время старого бога - Себастьян Барри

Они не знали, что случилось, кто и почему это сделал, только по рации слышалось сквозь помехи, что есть много пострадавших на Парнелл-стрит и Толбот-стрит — преподобный Толбот[27] ходил в цепях, в знак покаяния. За что такая страшная кара простым людям, что возвращались майским вечером домой после рабочего дня? На Парнелл-стрит одна из погибших была беременна двойней, рассказала ему Джун, когда он добрался наконец до дома, усталый, как охотничий пес, что носился по кочкам от восхода до заката. В девять вечера в новостях показали кадры с Саут-Ленстер-стрит, сделанные из-за барьера, который он своими руками помогал возводить. Он тоже, кажется, мелькнул в кадре — чуть поодаль, возле ограды колледжа, занятый каким-то делом. Такому нигде не учат. Они сидели вдвоем в Динсгрейндже, далеко оттуда, и благодарили судьбу за детей, за все, что дала им жизнь. Тома затрясло в кресле, как от подземных толчков, его прошиб пот, и от его стонов проснулись дети, прибежали, забрались к ним на колени, Джо в пижамке с Паровозиком Томасом, Винни в новой ночнушке из Лондона. Есть в жизни плохое, а есть и самое худшее. Его так трясло, что Джун позвонила доктору Браунли, и тот примчался из дома, из Монкстауна, дал Тому две успокоительные таблетки, а сам кивал лысой головой, и во взгляде читалась тревога и сострадание, намного сильнее, чем того требовал врачебный долг. Общественные события, личные трагедии. Доктор Браунли снова кивнул.

— Вы пережили ужасное — у вас шок, как после боя.

— Я воевал в Малайе, и там меня ни разу не трясло.

— Сейчас другое дело, — ответил доктор, — это рядом с домом.

— Мой дом, — отозвался Том, как будто слова эти сами по себе были домом, крепостью. Самые нужные слова. — Мой дом.

И ему почудилось, будто стены маленького дома обнимают его, утешают. И все равно с утра дрожь вернулась и не унималась неделю. И он всего-то помогал по долгу службы. Можно представить, какое потрясение пережили другие. Те, кто стоял на коленях — молящиеся на асфальте. Супруги, родные, отцы, матери, дети — эпидемия дрожи. Мы трепещем пред Тобою, Господи, ибо Ты обрушил сие бедствие на наши дома. Любимый мой город, — думал Том, — хоть я и не отсюда родом. И потому тем более любимый. Мой долг его беречь, беречь. С тех пор еще много лет парковка на улицах была запрещена, чтобы не допустить повторения трагедии, ведь взрывные устройства заложили в автомобили. А автомобили кто-то пригнал — пригнали и ушли, оставив тикающие бомбы. Упокой, Господи, прохожих, покупателей в магазинах, нерожденных младенцев.

Неужели он слегка дрожит и сейчас, двадцать лет спустя? Он вновь почувствовал себя полицейским. И поспешил в сторону Харкорт-стрит. В парке Сент-Стивенз-Грин орудовали садовники — готовили к лету черные взрыхленные клумбы, высаживали в строгом порядке крохотные растеньица, проворно вытряхивали их из горшков, стоя на коленях. Как кающиеся грешники, как выжившие после катастрофы. Темно-красные маргаритки. Одни сажают цветы, другие убивают. Он вспомнил кинотеатр «Грин» в дальнем конце парка, ныне закрытый, где кресла снабжены были наушниками для слабослышащих. Много ли приходит сюда глухих? — спрашивал Билли Друри. Может быть, туда захаживали дети из школы для глухих на набережной Королевского канала, рядом с тюрьмой Маунтджой. Слышать, не слышать. Во время перерыва выходила девушка с лотком сахарной ваты и стояла перед пустым экраном, сияя красотой. Видеть, не видеть. Стояла под взглядами публики и светилась, словно фонарик. Билли делал ему знак: мороженого? А Том думал: я бы на ней женился, если б она согласилась. От одного взгляда на ее накрахмаленную блузку у него чуть не лопались форменные брюки. А на экране тем временем появлялся какой-нибудь старый ковбой — Том и Билли всегда ходили на двойные сеансы. Два дерьмовых фильма по цене одного, говорил Билли Друри. И все-таки вестерны они любили, ей-богу! «Искатели». Там же смотрели они «Тихого человека» — никакой не вестерн, зато снял его Джон Форд, зал был битком, все смеялись и плакали. «Пушки острова Наварон» — много позже, все то же самое. А потом возвращались на ночную смену, и рядом всегда маячила опасность — неподалеку была Йорк-стрит с сырыми съемными квартирами, рассадник бандитов. Для них с Билли, молодых и горячих, то была другая планета. Драки, бутылки, поножовщина — но стрелять никогда не стреляли. И все это было до Джун: никаких «до нашей эры», «до Рождества Христова» — для него были «доджунская» и «последжунская» эра.

А сейчас он, потрепанный старый пень, взбирается вверх по знакомой лестнице. Старый пень, и это не лечится. Но, дай Бог, польза от него будет.

Сверкая сединой, сидела за пультом телефонистка.

— Доброе утро, Димфна.

— Давно вас не видно, сержант.

— Дали мне пинка под зад — но вот я, снова здесь. Флеминг у себя?

— Они все во временном штабе.

— Как ваш супруг — Джим, если не ошибаюсь? Все так же что-то мастерит?

— Еще как! — ответила Димфна, уроженка Уиклоу.

Химическую завивку она делала даже в девяностые. Дай Бог памяти, в восьмидесятом она выиграла местный конкурс двойников Оливии Ньютон-Джон, и прическа решила дело. Теперь она располнела, но выглядела эффектно, одевалась на Графтон-стрит. На шее шелковый шарф, хоть она и в форме. Дежурного по отделению у них нет, здесь вам не простой участок, сюда кто попало не зайдет. Здесь, в приемной, Димфна была королевой; скорее всего, она владела оружием. Да наверняка — пристрелит тебя на месте и тут же поправит укладку. Том направился к лестнице, широкой и величавой, построенной в давние времена для знатных особ.

— Удачи, сэр, — напутствовала Димфна.

— Приятно слышать, хоть никаких сэров больше нет.

— Почему бы и не сэр? Вы же у нас лучший из лучших, так?

— Да ну, разве что по понедельникам с девяти до девяти тридцати.

— Ну вы и комик, мистер Кеттл!

— Да уж, Дэйв Аллен местного разлива, — сказал Том, поднимаясь по широкой старинной лестнице.

— Рада была вас видеть, сэр. — Димфна засмеялась.

Когда он знакомым коридором добрался до временного штаба, там никого не оказалось. Столы ломились от бумаг — и здесь же, среди хлама, треклятые эти отчеты, от которых он сумел отвертеться. Были там и выцветшие фотографии, при виде которых он замер. Приклеенные скотчем и офисным пластилином полароидные снимки, портреты из другой эпохи, из чужой страны шестидесятых. Даже его фотография с Билли Друри. А кто эти святоши, черт их дери? Знакомые лица. Знакомые. Отец Берн и отец Мэтьюз. Кулмайнский приход. Толкский угольный бассейн и страшное прошлое. Он узнал их, как узнал свое лицо на фото, молодое, худое. То,