Крик в темноте - Оливия Нортвуд

Он встал с пола, вытирая рот тыльной стороной ладони, и на негнущихся ногах пошел в ванную. Открыл воду в раковине и плеснул себе в лицо. Выдавил немного жидкого мыла на руки и стал намыливать их, избегая собственного взгляда в отражении.

Подняв глаза, он столкнулся в зеркале с женой. Она смотрела на него осуждающе своими невероятными голубыми глазами, полными слез, она качала головой и прижимала ладонь ко рту. Он посмотрел на свои руки и продолжил намыливать их, чувствуя подступающую к горлу желчь, панику и ярость. В следующий раз он встретился в отражении с дочерью с застывшей на ее лице печатью мученицы. Она пыталась что-то сказать ему, но могла только хрипеть, а из раны на ее шее текла кровь.

Растерев ладони докрасна, он склонился и оперся руками на борта раковины, пытаясь отдышаться и сдержать рыдания. Он выпрямился, сжал правую ладонь в кулак и ударил по своему отражению в зеркале – оно разлетелось на сотни острых осколков, усыпав пол в ванной и порезав ему руку. Затем он снес кулаком висевшие рядом с зеркалом телефон и фен. В комнате схватил стул, на котором сидел, и обрушил на ноутбук. Смахнул с прикроватной тумбочки ночник и, подняв с пола, разбил стеклянную перегородку в комнате его металлическим основанием. Торшер – единственный источник света в комнате – он вырвал из розетки и бросил в стену: картина рухнула вниз, и крошево стекла водопадом пролилось на пол.

Стоя посреди темноты разрушенного номера, он чувствовал, как пылало его лицо. Внезапно возросла сила, сейчас он казался себе неуязвимым. Он был хорошо знаком с этим чувством, потому что множество раз сталкивался с ним на войне. Сейчас он хотел дать ярости выкипеть, хотел крови. Вынув из ноутбука флеш-карту, он достал из куртки ключи от машины и вышел на улицу. Холодный ветер с колючим мокрым снегом обдал его с ног до головы, но не остудил кровь. Он впечатал кулак в дверь, закрыв ее, и стесал кожу на костяшках пальцев о шершавую поверхность.

На шоссе машина быстро разогналась почти до предельной скорости. На дороге было пусто из-за гололеда. Он практически не ощущал сцепления с асфальтом, его «Додж» словно плыл по воздуху, виляя из стороны в сторону. Ему хотелось, чтобы машину занесло: «Крутани руль. Одно резкое движение, и все закончится». Но он не смог бы, несмотря на растущее желание. Он должен отыскать их всех. И тело дочери, что бы они с ним ни сделали. Мысль о том, что она, оскверненная, лежит где-то в лесу, совсем одна, убивала его, разрывала на части изнутри, терзала сердце металлическими крючьями стыда.

По рукам текла кровь. Она была всюду: на руле, на его одежде, на приборной панели, на ключах. От железистого запаха он стал задыхаться, изо рта вырывались незнакомые животные звуки. Он открыл окна, в салон ворвалась белая пурга. Неясные звуки сначала превратились в плач, а затем в крик – громкий, яростный, жалкий под конец. На шее вздулись вены, в глазах полопались сосуды, в уголках губ собралась слюна, как в пасти у бешеного пса. Поймав свой взгляд в зеркале заднего вида, он испугался.

Отъехав от мотеля на приличное расстояние, он остановился на обочине так резко, что едва не улетел в кювет. В лесистой местности снег уже покрыл дорогу и припорошил потемневшие ветви деревьев. Он до острой боли стиснул кулаки на руле и затряс его, а затем открыл дверцу и практически вывалился из машины. Его снова стошнило.

Он лег на спину, подставив лицо снегу, и закрыл глаза.

Два года. Прошло почти два года с тех пор, как он потерял ее. Он не думал, что ему может стать больнее, что когда-нибудь он сможет почувствовать каждый сантиметр своей, осиротевшей после ее ухода, души. Боль была такая, что он не мог дышать. Ему хотелось снять одежду, словно он умирал от гипотермии, хотелось содрать с себя кожу и вырвать сердце из груди.

Он выяснил, что существует такая боль, которую он не был способен вынести. Чтобы заглушить ее, он стал расковыривать раны на руках, но тело потеряло способность чувствовать. Снег обагрился кровью. Ночь прояснилась. Он открыл глаза и увидел над собой небо, усыпанное звездами, как солью. На востоке горизонт мазнуло бледно-желтым.

Глава 11

Голдберги жили в особняке на острове Мерсер в тупике Роанок-уэй. У них был собственный причал с качающейся на волнах ослепительно-белой яхтой, лодочный домик и ландшафтный парк на придомовом участке с фигурными кустарниками, открытым бассейном и развлечениями для детей. Зеленый коротко стриженный газон орошали водой разбрызгиватели, он казался мягким и бархатистым, на него хотелось лечь, раскинув руки в стороны. До переезда в Сиэтл Грейс каждое лето проводила в Спокане, в родительском доме. Она лежала на траве, урвав себе место, куда не доставали разбрызгиватели, и читала. Кэролайн, ее мать, обычно подбирала подол длинного домашнего платья из цветастой ткани, чтобы не намочить, и приносила ей тарелку с нарезанными фруктами или запотевший стакан с холодным напитком, даже тогда, когда она уже была взрослой. Холли бегала по участку, отпрыгивала от холодных брызг, смеялась и пускала мыльные пузыри. Иногда к ней присоединялись подруги, и тогда читать становилось невозможно, толпа громких девчонок-десятилеток единым организмом носилась вокруг нее, создавая слишком много шума, Грейс откладывала книгу и подставляла лицо солнцу. Слушая их визг и смех, она погружалась в сладкую дремоту, чувствуя, как от жары пылает кожа и плавится мозг, а настойчивые лучи посыпают ее скулы и переносицу веснушками.

У Голдбергов был годовалый ребенок, они жили втроем в этом огромном новом доме, не считая постоянную прислугу. Все вокруг выглядело искусственным. Грейс была уверена, что никто из них ни разу не ходил босиком по траве и не пользовался бассейном.

В дом их впустила Рэйзел, мать Яэль Голдберг, жены Малкольма, суетливая женщина с короткой стрижкой и трудно определяемым возрастом. На руках у нее сидела годовалая малышка с ярко-голубыми глазами и светлыми волосами. Ее мать, миссис Голдберг, лежала в гостиной на угловом диване, прижав колени к груди. На ней был шелковый халат бежевого цвета и домашняя обувь из замши, подшитая мехом. Она не плакала – взгляд ее воспаленных глаз был пустым. Волнистые русые волосы с холодным оттенком падали ей на лицо, но ее это не заботило. Рэйзел передала внучку няне, подошла к дочери, убрала волосы с ее лица,