Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

Катя от скуки затеяла вишневый пирог. Мещерский под ее руководством безропотно месил и раскатывал тесто, а она рылась в холодильнике в поисках заветной банки варенья.

Известие об аресте Ольгина, некогда разорвавшееся; точно бомба, по-прежнему оставалось главной темой их беседы. Катя одновременно и ужасалась ходом событий и восхищалась проницательностью приятеля, постоянно повторяя: «Сереж, но ты же сразу обратил внимание на его жуткий взгляд, на эти расширенные зрачки. Ты же единственный, кто это заметил! Вот и оказалось по-твоему: что Ольгин — наркоман и убийца».

Повторила она это и сейчас. Мещерский попробовал тесто, поморщился.

— М-д-а, странная история, — сказал он. — Никогда не думал, что нам придется участвовать в чем-то подобном. — Он помолчал. — Я сегодня Витьке звонил. Он оттаял немножко вроде. Теперь с ним легче стало.

Катя знала — Павлов воспринял все происшедшее очень тяжело. Она вспомнила, как на следующий день после того, как в управлении стали известны подробности задержания антрополога, они вечером собрались у Мещерского на совет и Павлов там просто не находил себе места.

— Ребята, мне все кажется, что это сумасшедший бардак, — твердил он сбивчиво. — Бардак, понимаете? И я внутри него точно в аквариуме, наглухо закрытом, в колбе. Это не он, это мы все ненормальные. Мы не знаем, что с нами творится. Если уж такие люди, как, он… как Шурка, могут вот так ломаться как спички и превращаться в таких вот… таких… то что же остается нам, а? Что нам-то делать? Как воспринимать все ЭТО? Что думать о самих себе?!

— Только безумцы воспринимают себя всерьез, Витенька, — отвечал ему тогда Мещерский и вздыхал скорбно. — Я все больше проникаюсь мудростью этих слов.

Сейчас, однако, занятый приготовлением теста, Мещерский больше ничего не добавил. Катя первой нарушила затянувшееся молчание:

— Теперь у Колосова есть объяснение всему непонятному в этом деле: тому следу босой ступни и тому, что он смазан был в двух случаях, — действительно, какая у наколовшегося наркомана координация движений? — и той первобытной дикости, с которой совершались нападения. Ольгина, между прочим, на днях кладут в Институт им. Сербского на психиатрическую экспертизу. А еще одного подозреваемого — я его не знаю, говорят, какой-то там Юзбашев, — уже выпустили. Только все это Никиту отчего-то не радует. Он сам странный стал. Все время молчит. Спросишь его, а он и не слышит как будто. Потом очнется, губы скривит — вроде улыбается, а глаза… Я ему вчера сказала, чтобы он следователя предупредил: мол, не вздумай устраивать очной между Ольгиным и другими свидетелями, особенно Витькой.

— И как же понимать твое предупреждение?

— А так, что ты сам твердил: отвага не держит слова, а гнев тем более. Павлов Крюгера-психа искалечил за совершенно чужого ему ребенка, а уж за тетку свою он Ольгина прикончит прямо в кабинете на глазах у следователя. Я, знаешь ли, начала верить в этот афганский синдром.

— Ты плохо знаешь Витьку, Катюша.

И снова они замолчали. Мещерский взглянул на часы, раскатал тесто на доске. Катя смазала форму маслом. Потом они все так же молча намазывали на коржи варенье, делали «решеточку». И снова Катя не выдержала первой: швырнула липкую ложку в мойку.

— Сереж, ну почему это с ним произошло? Ответь мне, не отворачивайся. Почему?

Он опустился на табурет.

— Что я могу ответить тебе, Катюша? Что мне сказать о собачьих монастырях, котах-отшельниках, тиграх-вегетарианцах? О птицах, которые, раскаявшись в содеянном, оторвали себе крылья? Или о быках, что рыдают от угрызений совести?

— Это очень красивая аллегория глупости и тщетности моего вопроса. Я оценила. И все же я повторяю: почему?

Он пожал плечами.

— Можешь считать, что Ольгину этого хотелось. Именно этого. Устраивает?

— Нет.

— Ну тогда потому, что он мог и делал. Делал и желал. Желал и позволял себе подобное.

— Но он же интеллигентный человек! Ученый! Теперь вон все ужасаются: как мог такой умница, такой талантливый и перспективный превратиться в подобное чудовище?

— Превратился… как видишь.

— Но почему?

— Катя, нам же объясняют с тобой: он был невменяем. Он законченный наркоман. Это факт. Колосов его, что называется, за руку поймал. И это не он был там в лесу, в институте, это только тень его. Темный силуэт.

— Но он же должен был предвидеть, к чему могут привести подобные опыты!

— Предвидеть? — Мещерский криво усмехнулся. Потом спросил: — А Колосов не сказал тебе, что все-таки это за препарат такой?

— По-моему, он и сам толком не знает. Они все сейчас надеются на судебно-психиатрическую экспертизу и химические исследования. А потом, я же говорю: с Никитой вообще стало очень трудно разговаривать. Он и прежде был не подарок, а сейчас скованный какой-то, ну настоящий комок нервов. Вроде все закончилось, дело уже раскрыто, приказ вон по управлению пишут о поощрении, а он все никак не сбросит это с себя. И я не понимаю почему.

— Значит, есть что-то, чего нельзя сбросить, Катюша.

Она посмотрела ему в глаза.

— А знаешь что, Сереженька… с тобой теперь тоже трудно разговаривать стало.

— А знаешь, я и сам заметил, — он нагнулся и поставил пирог в пышущую жаром духовку. — Ты только не сердись на меня за это, хорошо?

— Я не сержусь. Я просто привыкла, что ты все на свете можешь объяснить — верно, неверно — не суть важно. Но когда ты пытаешься это делать, я чувствую реальную почву под ногами и у меня становится спокойно на душе. А когда ты не хочешь или не пытаешься — я теряюсь.

— Я пытаюсь, Катюша. Пытаюсь объяснить и это… Только молча. Разве по мне не видно?

Она покачала головой. В глазах Мещерского ясно читались только тревога и полное непонимание какой-то важной и существенной детали, которая лишала его покоя и светлой уверенности в том, что вся эта странная история действительно окончилась.

Глава 43

ПРЕПАРАТ

А в то же самое время в одном из кабинетов Управления областного уголовного розыска плавали клубы сизого сигаретного дыма. Коваленко не выдержал первым — отдернул штору, дотянулся до форточки и вытряхнул в дождь за окном гору окурков из закопченной пепельницы.

— Зря ты переживаешь, Никита, — обратился он к Колосову, с которым они вот уже два часа обсуждали ситуацию, складывающуюся по делу Ольгина. — Вопрос о вменяемости или невменяемости все равно решат без нас с тобой. И насчет наказания за содеянное посоветоваться позабудут, — в голосе его послышались скорбно-ядовитые нотки. — А мы… Эх, мавр сделал свое дело, и никто теперь мнения мавра не спросит.