Искатель, 2002 №6 - Майкл Мэллори

— А духовная? — подал голос Кронин.

— Духовная тоже. Извините, я материалист. Энергия переходит из одного состояния в другое, сохраняя при этом величину, если речь идет об изолированной системе. Вы утверждаете, что кинетическая энергия движения может перейти в духовную энергию мысли или вообще в нематериальную форму? То есть исчезнет? Какое же это сохранение? И где вы наблюдали такой процесс? Бедный Ломоносов с его «отсюда убавится, сюда прибавится…»! Медитация, йога, вербальные воздействия — сиречь молитвы! Нематериальные энергии! — Гущин говорил будто сам с собой. — Вы хотите сказать, что монахи, йоги, буддисты все это умеют делать, просто объяснения у них нелепые, в отличие от ваших?

— Нет, — сказал Кронин. — Ни черта они не умеют.

— Давайте начистоту, Николай Евгеньевич. Вы меня разочаровали. Вы все. Вы ушли от проблемы.

— Вы хотели от нас конкретных методов борьбы с международным терроризмом — так, во всяком случае, это было сформулировано, — сухо сказал Кронин.

— И где эти методы? Вы стали решать более общую задачу, ваше право. Решая ее, вышли на эзотерику — замечательно. И как, объясните мне, ваше материально-нематериальное мироздание поможет справиться с боевиками «Аль-Каеды»?

Кронин продолжал думать о своем, он даже не пытался делать вид, что слушает собеседника — сосредоточился на какой-то мысли, смотрел на картину, висевшую на противоположной стене и изображавшую космонавта, рисующего невидимые узоры на пыльной поверхности далекой планеты. Фил понял, что нужно вмешаться, и бросился в бой, благо считал, что и ему есть что сказать.

— Вадим Борисович, — начал он, — вы действительно считаете, что наша работа к борьбе с терроризмом не имеет никакого отношения?

— Дорогой Филипп Викторович, — Гущин повернулся к Филу, — не делайте и вы из меня дурака, прошу вас. Разумеется, если бы удалось использовать эти ваши несуществующие нематериальные измерения, то проблема была бы решена. Но ведь этого нет и, похоже, не будет! — Гущин прервал себя на полуслове и спросил нейтральным голосом, будто не он только что жарко доказывал никчемность всего, что делали последние месяцы Кронин и его злосчастная группа. — А чаю я могу выпить, Николай Евгеньевич? В горле пересохло, извините…

— Можно и не чаю, — предложил Кронин. — Филипп Викторович, поищите в левом кухонном шкафчике, там должна быть бутылка коньяка.

— Нет, — покачал головой Гущин и сделал Филу знак, чтобы тот не суетился. — Чаю — да, а крепче ничего не хочу. Я сам, если позволите. Я знаю, где у вас что лежит.

Он вышел на кухню и загремел посудой настолько демонстративно, что Филу стало ясно: Гущин намеренно оставил их одних, чтобы они договорились между собой о дальнейшей линии разговора.

— Не сердитесь, — сказал Кронин. — Я вынужден был сказать ему о нашей работе.

— Почему? — вырвалось у Фила. — Мы же договаривались не посвящать…

— Зря, — отрезал Николай Евгеньевич. — Вадим Борисович был в курсе с самого начала. Вы что, так и не догадались? Думаете, наш куратор действительно в Российской Академии работает? Нет там такого отдела, я справлялся.

— А где же… — ошеломленно сказал Фил и осекся; ему показалось, что Гущин стоит у кухонной двери, прислушиваясь к разговору.

— Не знаю, — мрачно сказал Кронин. — Может, в военном ведомстве. Может, в разведке или в этой… как ее… службе безопасности. Не спрашивал и не собираюсь. Все равно соврет.

— Документ у него…

— Господи, — пожал плечами Кронин, — документ… Проблема?

— Вот как… — пробормотал Фил.

— Не сердитесь на меня, — повторил Кронин, но Фил и не думал сердиться, он был растерян и не знал, что сказать. — Мы по крайней мере знаем теперь, что к нам относятся так, будто мы на полпути свернули на ложную дорогу религиозного мистицизма. Формулировка полного закона сохранения — как некая мантра, которую мы придумали, чтобы вводить себя в состояние медитации. Всего лишь…

Кронин замолчал, закрыл глаза, сжал губы, лицо его побелело.

— Что с вами? — забеспокоился Фил. — Николай Евгеньевич, дать вам таблетку? Прихватило ногу, да?

— Сейчас, — сквозь зубы пробормотал Кронин. — Я сам… Я всегда должен сам… Вы понимаете или нет? Сам… Сам…

Он повторял это «сам», и слово почему-то наполнялось для Фила новым содержанием. Кронин, похоже, имел в виду не только — и даже, возможно, не столько — то, что он сам должен вывести себя из приступа боли. Он говорил о какой-то своей личной ответственности, личном долге… Перед кем? Перед Гущиным, которому он открыл все, что они договорились скрывать?

— Николай Евгеньевич, — сказал Фил, — это вы просили Вадима Борисовича после того, как Лиза… Ну, чтобы он помог мне?

— Что? — спросил Кронин. — А, вы об этом… Я. Да…

Лицо его покраснело от прилива крови. Николай Евгеньевич глубоко вздохнул, удобнее устроился на диване и начал:

— Филипп Викторович… Я хотел сказать… Только вам, Гущин не знает… Я просил, чтобы вы пришли…

— Вы говорили, что ночью выходили в мир.

— Да. Потом… Когда он уйдет, я расскажу.

Дверь кухни распахнулась, и Гущин вошел с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница, блюдце с ломтиками лимона и большая глубокая тарелка, куда Вадим Борисович вывалил, похоже, все печенье, найденное в кухонном шкафчике.

— Извините, — сказал Гущин, улыбаясь. — У вас нет специальных вазочек, Николай Евгеньевич?

— Есть, — буркнул Кронин. — Просто вы не там искали.

Гущин поставил поднос на стол.

— Да? — сказал он. — Скажите где — я найду.

— Филипп Викторович, — попросил Николай Евгеньевич, — принесите, пожалуйста, вазочки для печенья, вы знаете…

Он хотел поговорить с Гущиным наедине? Ну и ладно. Фил вышел в кухню, прикрыл за собой дверь и направился к тяжелому столу, похожему больше на письменный, с двумя тумбами, где, если не присматриваться, не было ни одного ящика, а на самом деле целых четыре скрывались за панелью, отделанной под старину. Фил распахнул дверцу, выдвинул верхний ящик, достал стоявшие справа горкой хрустальные блюдца и собрался закрыть шкаф, но что-то привлекло его внимание, и он застыл в неудобной позе. Что? Показалось или действительно… Все было как всегда, да и что могло быть интересного в вилках, ложках, тарелках и…

Справа в открытой коробке лежали серебряные ножи — старинные, дорогие. Николай Евгеньевич сказал как-то, что кухонная утварь была приданым Клары, а ей досталась от бабушки, любившей пользоваться столовым серебром даже в обыденной жизни. Клара, похоже, эти вилки не подавала на стол никогда, а Николай Евгеньевич подавно.

Ножи были старыми, темными, покрытыми патиной, — все, кроме одного, блестевшего так, будто он только что был изготовлен на фабрике столового серебра. Странно — почему Николаю Евгеньевичу пришло