Холод в Берлине - Эуджен Овидиу Кирович

и сделали заказы у того же пожилого официанта, который непрерывно сновал взад-вперед, как какой-нибудь антикварный робот. В теплом воздухе плавали струйки табачного дыма, смешиваясь с ароматами, исходящими из кухни.

Наконец Белфорд заказал кофе и спросил меня:

– Как же интервью? Вы не задали мне ни одного вопроса.

Его пальцы слегка дрожали; я заметил обручальное кольцо.

– Как поживает ваша семья, сэр?

– А? У них все хорошо, спасибо. На прошлой неделе получил письмо от Эммы, моей жены. Мне не терпится увидеться с ней и мальчиками.

– Почему они не здесь, с вами?

– Здесь? Ни за что! Они заслуживают лучшего. Господи, как я наелся. Отличный вышел ужин, не находите?

– Это точно.

– У вас остались ко мне вопросы?

– Больше ничего в голову не идет. Тем не менее спасибо.

– Что ж, не стану вас задерживать. Знаю, вы человек занятой.

Он встал, церемонно застегнул китель и пожал мне руку:

– Приятно было познакомиться, Хубер. Вы несомненно талантливый журналист. Уверен, вас ждет блестящее будущее.

– А мне-то как приятно, сэр. Берегите себя.

Я развернулся и вышел из помещения не оглядываясь. На противоположной стороне улицы, не обращая внимания на холод, играл все тот же пожилой скрипач; раскрытый футляр лежал перед ним на тротуаре. Я перешел дорогу и, куря сигарету, несколько минут слушал его музыку. Звуки кружились вокруг, сливаясь с крошечными снежинками, поблескивая в морозном воздухе раннего вечера, словно реквием по Амалии Шульц, которая так и не попала во Францию.

11

Путешествие домой прошло тихо и спокойно. Я почти не покидал каюты, которую делил с британским коммивояжером средних лет, направлявшимся в Массачусетс. Я кропотливо приводил в порядок свои записи и вновь и вновь прокручивал в голове всю историю, каждую деталь и каждый разговор, пока воспоминания были еще свежи. Но к тому времени, как моя нога ступила на набережную в Нью-Йорке, произошедшее в эти несколько недель в Берлине уже казалось сном.

В следующие два месяца я с головой окунулся в работу, пытаясь забыть обо всем, и какое-то время мне это удавалось. Однако существуют воспоминания, которые таятся глубоко в сознании и почти неслышно тикают, точно бомба замедленного действия. К тому же во время холодной войны довольно сложно не думать о Берлине.

Вскоре по возвращении в Чикаго я познакомился с молодой учительницей английского языка по имени Эмили, а шесть месяцев спустя мы поженились и переехали в Нью-Йорк. Меня взяли на работу в «Нью-йорк таймс», а она подыскала себе место в школе Бруклина.

Я объездил весь мир и два года прожил на Ближнем Востоке в качестве корреспондента, а затем еще год в Аргентине, где стал свидетелем свержения Перона[25]. Эмили родила мне двоих детей, Роуз и Джейсона, и мы жили счастливо, или, по крайней мере, так мне казалось. В 1965 году от рака умер мой отец, и мать переехала к нам в Нью-Йорк, однако вскоре она заскучала по дому и в конце концов вернулась в Чикаго, где скончалась в 1973 году от той же болезни, которая восемь лет назад унесла жизнь отца.

Прогуливаясь по сотням улиц, встречаясь с тысячами людей, выводя миллионы слов, я все время следил за Берлином, или, скорее, Берлин следил за мной. Сперва была советская блокада и наши воздушные перевозки, потом – беспорядки в Восточном Берлине, «красная угроза» и охота на ведьм дома, в Америке, а затем – Стена и историческая фраза Кеннеди «Я – берлинец». Город то и дело мелькал в новостях, и каждый раз, когда я их читал или слушал, на меня, подобно лавине, обрушивались воспоминания о пережитом в Берлине.

Весной 1974 года на моем столе оказался конверт от Марии Экхарт. Я не поверил глазам. Она писала, что увидела мое имя под статьей в газете и решила связаться, поскольку всегда жалела, что не смогла поблагодарить меня за помощь. Порой отношения укрепляет не близость, а расстояние. Неожиданно для себя я обнаружил, что испытываю к Марии такие же теплые чувства, как и двадцать восемь лет назад. В постскриптуме она оставила свой номер телефона, и я сразу же позвонил.

Мария рассказала, что русские больше ее не беспокоили и она жила в том же доме еще три года. Зима сорок шестого – сорок седьмого выдалась особенно суровой, и несколько знакомых замерзли насмерть в своих домах вместе с тысячами других берлинцев. Они с Лизой выжили благодаря Бобу Гарднеру, который присылал им уголь. Отношение американских властей постепенно менялось, продовольственные карточки в конце концов отменили, и жизнь в городе вновь обрела некоторое подобие нормальности. Мария не вышла замуж, но Лиза, которой уже исполнилось тридцать три года, восемь лет назад стала фрау Нойландер и теперь растит двух дочерей. Живет во Франкфурте, где работает учительницей, а ее муж – инженером. Мария получила должность в банке и наконец смогла купить собственную квартиру в Кройцберге. Округ, по ее словам, сильно изменился.

Она призналась, что каждый раз, отправляясь ужинать в ресторан, принимая горячий душ или включая свет в квартире, невольно вспоминает те годы лишений.

На следующий день я достал свой старый блокнот и составил список людей, с которыми познакомился за несколько недель, проведенных в Берлине. Затем выписал всю информацию, что смог вспомнить: имена, места, разговоры. Имена всплыли в памяти легко – перед мысленным взором точно пронеслась вереница слайдов, – но не лица: они были размытыми, прямо как фотографии, что я сделал тем вечером. Потом, для придания истории складности, я дал прозвища мужчинам и женщинам, имен которых не знал, например аптекарю из фотолаборатории или шоферу Гарднера.

Я прожил на земле достаточно долго, чтобы понимать: память людей, в том числе и моя, не диктофон, а скорее кинорежиссер, сценарист и одаренный воображением рассказчик в одном лице. Не факты мы запоминаем, а вызванные ими чувства и эмоции, а значит, воспоминания меняются вместе с нами: нельзя войти в одну реку дважды. По прошествии стольких лет я уже не знал наверняка, что произошло на самом деле, а что – только в моей голове.

Например, я больше не мог представить лицо Амалии Шульц и лишь припоминал, что у нее была родинка на правой щеке.

Я попытался воскресить в памяти маленькую черно-белую фотографию, которую в закусочной показал мне Бауэр, затем разобрал по отдельности расплывчатые черты – светлые волосы, лоб, гладкую кожу, тонкие брови, меланхоличные глаза, изящный подбородок – и изучил их одну за другой, прежде чем собрать вновь воедино. Попытался представить, как Амалия сидит передо мной, улыбается или хмурится, разговаривает или молчит, но по-прежнему ничего не выходило: не получалось вспомнить,