Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов

Монтрэ побледнел и перевел взгляд в окно. Несколько секунд он смотрел на серые облака отсутствующим взглядом, затем тихо проговорил:

– Продолжайте, что вам угодно?

– Вы ведь до сих пор являетесь подданным Французской империи?

– Я до сих пор являюсь подданным Франции.

– И у вас имеется паспорт?

– Я решительно не понимаю ваших вопросов, Серж! Разумеется, у меня есть паспорт! – Монтрэ начинал раздражаться. – Паспорт, который не признаёт в Европе одна-единственная страна – Франция. – Он расхохотался. – Хотя, если маркиз де Монтрэ, то есть я, обратится к императору за получением паспорта империи, думаю, ему не откажут. Только сначала повесят.

– Как это – повесят? – машинально спросил Сомов.

– За шею, мой друг, – улыбнулся Жиль и сделал еще изрядный глоток. – За Маркизом де Монтрэ волочится слишком пушистый хвост еще со времен Директории[43].

– Но в России ваш паспорт действителен?

– Абсолютно. Как и везде, где толпа не орет «Vive L’Empereur!»[44].

– Я прошу вас, Монтрэ, отдать его… мне.

– Кого это – его?! – опешил Жиль. – Паспорт?!

– Да.

– Вы… Вы в своем уме, Серж?

– Абсолютно, – холодно повторил Сомов за майором. – Вы отдадите мне паспорт, я покину по нему милую моему сердцу, но так жестокую ко мне родину, а вы спустя какое-то время заявите о его пропаже. Ну или краже, это как вам удобней.

Монтрэ барабанил пальцами по крышке стола. Мозг бывалого игрока просчитывал варианты. Сомов, понимающий, что нельзя сейчас делать длинных пауз, продолжал:

– Мы примерно одного возраста, внешне тоже схожи, описание наверняка подойдет! Что там еще? Рост? Цвет глаз? Вероисповедание?

– Все сходится, это верно, – проговорил Монтрэ. – Я никогда об этом не думал, Серж, но ведь мы действительно похожи.

– Подумайте, Жиль, ведь вы ничем не рискуете! Взамен я даю слово… – Сомов осекся, но затем продолжил: – Слово дворянина, что вы никогда больше меня не увидите.

– Оставьте, Серж… Мне не так противно ваше общество.

Монтрэ встал и подошел к открытому окну. На улице дворник мерно работал метлой, огромный серый пес сидел в тени у раскидистой рябины и лениво следил за его работой. Отчего-то вспомнился Париж… Цветущие каштаны на Марсовом поле, их фамильный особняк у церкви святого Роха, в двух шагах от Лувра и сада Тюильри… Отец, добрый и сердечный человек, Жиль очень любил их верховые прогулки и хорошо помнил отцовскую улыбку… Когда палач на площади Революции поднял над толпой его отсеченную голову, улыбка в последний раз осветила этот рушившийся вокруг мир… Странно, но Жиль тогда не плакал, не потерял сознания, не разразился истерикой. Он вдруг остро почувствовал смерть. В тот день умер не только отец. Умерла Франция, умерла прошлая жизнь, умер француз внутри самого Жиля.

Листва на деревьях пришла в оживление, тонкие занавески, почуяв движение воздуха, сначала зашевелились, затем начали раздуваться за спиной Монтрэ, образуя невесомую белоснежную мантию. С Балтики ветер гнал свинцовую тучу. Собирался дождь. Жиль медленно закрыл створки и повернулся к Сомову:

– Я согласен, Серж. А теперь попрошу вас оставить меня. Мне необходимо побыть одному.

Глава 21

В которой Извольскому недостает опыта

Авдей сновал по террасе, расставлял на столе белоснежные чашки, выносил мед, баранки, теплые блины, вареные яйца и варенье. Извольский в короткие перерывы, когда лакей убегал на кухню, наслаждался звенящей, кристаллизованной утренней тишиной. Наконец на столе появился огромный самовар, Авдей снял с него трубу, и по террасе поплыл аромат сосновых иголок и смолянистых тлеющих шишек.

– Пожалуйте, ваше сиятельство! Свеженький, с душистыми травами! Федор Петрович с Николаем собирать изволили!

– Николай – это…

– Сын Федора Петровича, ваше сиятельство. Вы намедни изволили поздно прибыть, они с матушкой, Екатериной Александровной, уже опочивать удалились.

– Так… А где же теперь все?

– Так известно где, в церкви! – Авдей указал куда-то за спину. – Барин уже много лет заутреню не пропускает. Отец Сергий-то еще вчера уехал, неделю не будет в храме, так барин-то все одно не пропускает…

– А скажи-ка, любезный, давно ли ты служишь у барина? – Извольский встал и, скрестив руки, оперся на перила.

– Дык… Не служу я… Дворовый ведь. Родился, почитай, тут.

– Разумеется, братец… Я и хотел спросить, давно ли ты при барине, – улыбнулся Андрей. – Стало быть, давно. Долго ли женат барин-то, Авдей?

Авдей закатил глаза к потолку, видимо, подсчитывал. Затем его мысли трансформировались в невнятное бормотание:

– Николушке пятый… зима… сейчас… хм… Выходит, семь лет почти как, ваше сиятельство! Сразу в отставку и вышел Федор Петрович-то. Оно ведь и понятно, барыня уже в тяжести была, как из Петербурга-то возвратились! А в таком положении-то что? Только вот раздолье наше да свежий воздух надобен!

Разговорчивый Авдей завел пространную речь о здоровье, влиянии сельской жизни на самочувствие и о местных красотах. Извольский слушал вполуха. В восемьсот четвертом Ахте выпустили из крепости вместе с остальными, он тут же подал в отставку и уединился в имении. Женился. Родился сын. Более он отсюда не выезжает. Из семи человек, заточенных в крепости, совершенно точно мертвы четверо. Местонахождение еще двоих неизвестно. Что же произошло тогда, в восемьсот четвертом? Что за дело, по которому они все до сих пор оплачивают счета?

На двор въехал смуглый курчавый мужик в серой полотняной рубахе, подпоясанной тонким ремешком. Он ловко спрыгнул с лошади и подбежал к крыльцу.

– Ваше сиятельство, Федор Петрович вас у псарни дожидаются! Приказали, чтобы я проводил. Я Фрол, доезжачим у барина служу.

Извольский поднялся и натянул перчатки.

– Верхами поедем?

– Ежели изволите, ваше сиятельство. Можем и карету подождать, но там Екатерина Александровна с Николаем Федоровичем возвращаются. Можем до получаса потерять.

– Давай, братец, верхами. Так и дышится приятней. – Извольский передал Авдею шляпу, снял сюртук и оставил его на спинке стула. Из конюшни вывели гнедого красавца, Фрол уже сидел верхом на серой в яблоко кобыле. Взяли резво. Рысью прошли аллею, выехали к пруду, обогнули камышовую заводь, и взору Извольского открылось поле, изрезанное балками. Солнце рассеивалось рваными облаками, темные пятна их теней ложились на ржаное золотистое поле, затеняли черные обвалы балок, делали панораму драматично-инфернальной. Извольский видел из седла тонкую ленту дороги, уходящую к горизонту, пыльную светло-желтую артерию средь зеленых травянистых лугов. Вдалеке, там, где тени облаков не ложились на землю, торчал луковичный купол храма, белели по бокам от него каменные стены домов, чуть правее граф увидел мельницу. Гнедой, очевидно, хорошо знал дорогу, потому как едва пробежал заводь, взял в галоп и теперь несся по полю наметом. Извольский не стал натягивать поводья, доверился жеребцу