Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

— Да, — Катя кивнула. — Я постараюсь.

— Ну хорошо, тогда я вам расскажу вот о чем. Однажды спор у меня вышел с одним моим непримиримым оппонентом. — Хованская кончиком языка облизнула губы, словно пробуя на вкус то, что намеревалась сказать. — В прошлом один бывший корреспондент одной влиятельной советской газеты, а сейчас настоятель храма Божьего. Рукоположен. И по убеждениям сущий ортодокс, даже с епархией трения, но речь не о том… Мы с ним поспорили как-то о Божественном Промысл и Божьем Попущении. Мой оппонент убежден, что все в этом мире происходит по воле Божьей, которой все подвластно. А меня заинтересовал сразу вопрос: отчего же этот сын плотника, если он и правда так милостив и благ, так всемогущ, как нам о нем рассказывают, допускает всё эти безобразия — несчастья, смерть, катастрофы, катаклизмы? Одним, мол, дыханием своим он Может изменить мир к лучшему — и это, дескать, ему по силам. Но отчего же тогда он медлит менять это наше дерьмо? Чего же он ждет? Может, просто не хочет? Тогда как же все это преступное бездействие соотнести с его продекларированной вселенской добротой? А вообще — есть ли она, доброта-то эта?

Вы скажете, о чем это она, эта старая дура?.. В какие еще дебри она лезет? Но дело-то все в том, и это я знаю наверняка, что подобный вопрос хоть однажды, хоть раз в жизни задает себе каждый человек, если он, конечно, не животное и не чурбан. При всем нашем с молоком матери всосанном пролетарском атеизме у некоторых вот здесь, — она вдруг резко протянула руку и коснулась груди Колосова, — порой шевелится этакий червячок интереса, сомнения и надежды: а вдруг? А вдруг там, за горизонтом, и правда есть что-то такое… Надежда-то последней умирает, правда? А наверное, самой последней из всех надежд умирает та, что связана… С чем? Да вот с этим самым, в тайничках сердца запрятанным, — вот пойду в церковку, свечечку поставлю, помолюсь Ему, и… Он вернет утраченное, исцелит, утешит, осчастливит, сотворит чудо, изменит все. Все изменит! Главное, только верить и просить. Просить и верить. А… ничего не меняется. Никогда ничего не меняется. Иллюзия всегда остается иллюзией — и баста…

— Слушайте, хватит. Довольно мне тут проповеди туманные читать, — Колосов, казалось, терял остатки терпения. — Вера, иллюзия… Вы-то тут мне только не загибайте, что верите, пусть не в свечки и церковь, а в эту вашу сатанинскую магию. Впаривайте мозги вон Смирнову. У него и так от ваших развлечений на горе крыша едет, а с нами…

— Вы беседовали с Олегом Игоревичем? — тихо откликнулась Хованская.

— Беседовали. А вы, дражайшая, думаю, в самом скором времени встретитесь с ним на очной ставке. Разъясните… ну, например, вопросик о том, для чего же это вы нашу всеми уважаемую знаменитость под замком у себя на чердаке мясо гнилое заставили нюхать! — разозлился Колосов.

— Вы перебили меня, молодой человек, — сказала Хованская. — И напрасно. Мы с Катей говорили… об искренности. И я ни на йоту не уклонилась от этой темы. Я просто хочу, Я чтобы вы оба поняли, что же тут на самом деле происходит. И я просто пытаюсь объяснить вам в том числе и поступки Олега Игоревича.

— Тогда отвечайте на конкретные вопросы: что еще это за ритуал такой у вас с ним? — повысил голос Никита.

— Катя, вы знакомы с понятием христианским «воскресение плоти»? — спросила вдруг Хованская. Она теперь обращалась исключительно к своей молчащей собеседнице, словно игнорируя начальника отдела убийств.

— Знакома, но… но я никогда не задумывалась… Вообще все это как-то очень далеко от нас, ну, от современной жизни. Это в церкви так говорят, поют… — растерялась Катя.

— Не так уж это и далеко, — Хованская скользнула по ней взглядом. — Но вы правы, такие молодые, как вы, еще об этом не думают. Это старикам вот маета: ложишься и не чаешь — проснешься наутро или нет. Возраст! Ну да речь не о том. Речь о другом. Человеку дается честный шанс оценить свои силы, поверить в то, что и есть краеугольный камень христианства, понимаете? Поверить, что эта вот его гниющая, смердящая, усеянная мухами, раздувшаяся, сочащаяся гноем плоть, трупный запах которой он чует, от которого задыхается и блюет, — и есть та самая плоть, предназначенная для воскресения. Что когда-нибудь именно она и воскреснет — станет снова полной сил, молодой, живой. Живой… И могильная тьма сменится воссиявшим светом. И новый Лазарь, услыша крик: «Встань и иди», встанет и пойдет… если сможет, конечно…

— Да разве… да разве можно в такое серьезно поверить? То есть… я хотела сказать, разве можно заставить человека в это поверить, держа его сутками в темноте с повязкой на глазах и подсовывая ему под нос тухлую говядину? — не выдержала Катя.

— Вера нуждается в испытаниях. А гипотеза в эксперименте, максимально приближенном к реальности, — усмехнулась Хованская. — И тогда выясняется, либо эта самая вера есть в человеке, либо ее нет. А если ее нет, то… человеку проще уже отказаться от тайной своей надежды на все эти сказочки о воскресении, вечности жизни, доброте, всепрощении, помощи. И выбрать для себя, уже без оглядки назад, иной путь. Гораздо более человеку подходящий.

— Ну ладно. Достаточно! — Колосов встал. — Думаю, диспуты свой будете в другом месте вести. А сейчас отвечайте коротко и четко только на мои вопросы. Ясно вам? — рявкнул он на Хованскую. — Здесь у вас под носом совершено три убийства. Если вы в них не повинны, то кто же, по-вашему, это сделал? Кого вы подозреваете?

— Я? Как в классическом детективе? Боже, как интересно, прямо как у Агаты Кристи. Но, молодой человек, я… никого не подозреваю. Не смею просто.

— Смирнов причастен?

— Сложный вопрос.

— Вот даже как! Интересно. Знамения, о которых он все толкует, это еще что такое?

— Вот наконец мы и подошли к тому, о чем надо было спрашивать с самого начала, молодой человек! — Хованская тоже поднялась со скамейки. — Вы, мой милый милицейский материалист, видите во всем этом одну лишь злую порочную человеческую волю. Подозреваете нас… Но при этом не видите самого главного! Это на ваших глазах — черная повязка. Вы даже не задумываетесь о первопричине этих происшествий. Вы рассматриваете смерть лишь как свершившийся факт. Упуская то, что смерть человеческая, особенно внезапная, насильственная, страшная смерть, порой не что иное, как грозное знамение, поданное