Рулетка господина Орловского - Владимир Черкасов-Георгиевский

— Да кто же-с? «Странники» с Румянцевского дома наиболее успешные, им пока подают православные. Митя-монах вон, Культяпый, Досифей Клюка. Митя-монах, правда, и у нас с Косопузым на подхвате, бывало, потел, — валил Затескин в кучу всех хит-ровцев, которых когда-то использовал или хотя бы прикрывался их именами в сыщицких целях, чтобы при возможном выяснении всего этого Куренком через его московских дружков не попасть впросак.

— Не бывает Митя в Оптиной-то? — показал Куренок, что хорошо знает то, о чем его спрашивают.

— Видать, бывает, раз весточки передавал от старца Аристоклия Афонского.

— Какие же? — заинтересовался Ветошный. Затескин вспомнил, что ему Митя-монах и вправду говорил:

— В победу Белой армии старец не верит, но и то сказал: «Россия еще будет спасена. А пока будет много страдания, много мучения. Вся Россия сделается тюрьмой».

— Эге! — торжественно воздел кривой палец Куренок. — Святой старец глупого не скажет: все должны отсидеть! — Он закурил и продолжил о давешнем: — Известно ль тебе, Тесак, какие у нищих существовали старинные артели? Бывали на Руси такие братства, как целые нищенские цеха. Рассказать, что ли?

— От Мити-монаха не слыхал я такого.

Куренок, видимо, севший на любимого конька, небрежно дернул рукой с папироской.

— Какое понятие о том может быть у Мити? Он как церковной рванью был, ею и остался. Ты послушай меня — как я есть зеленые ноги, — указал он этим определением на себя, бывалого, что не только, дескать, каторгу прошел, а и бегал оттуда. — В тех цехах выбирался начальник, то есть цехмистр с особенными правами согласно обычаям.

— Это откуда ж такой порядок взялся? — заинтересованно спросил Затескин.

— Взято с европ, конечно, а было в Минской губернии лет сорок назад, там самая близь западная. Да-а, каждый член цеха именовался «товарищем»…

Затескин и Филька дружно захохотали.

— Честное варнацкое слово! — поклялся Куренок. — Оттуда, видать, краснопузая голь и стала это словцо использовать… Да-а, для вступления в тот цех всяк должен был быть иль увечен, иль инвалид. Обязан был походить учеником у нищего во звании «товарища», вписывался в специальную тетрадь и вносил в цеховую братскую кружку определенную плату. Учились обычно шесть лет, платили кажный год шестьдесят копеек. Присвоение ученику звания товарища происходило с особой церемонией. В собрании нищих цехмистр экзаменовал молодого в знании молитв, нищенских песнопений и ихнего тарабарского языка. Потом ученик кланялся и целовал руку каждому из старших, после чего садился за общий стол, а в таких случаях полагалось застолье, уже полноправным товарищем.

— Научили господа нищие «товарищей» революции на свою голову, теперь и подавать им некому, — проворчал Затескин.

— Разве ж то, что большаки удумали, тем брат* ским приходило в голову? Нищие по уму все делали. Цехмистр избирался на неопределенное время и в основном из слепых, он собирал цех на обсуждения, для наказания виновных. Раньше с той «правилки» пороли, потом за провинность больше причиталось покупать воску для братской свечи. А самым позорным было, когда обрезали торбу, суму-то, лишался тем самым нарушитель права на нищенство. Для хранения общих сумм избирался ключник. Сбирались же обсудить, что да как, обычно иль в понедельник первой недели Великого поста, иль к Троицыну дню. В этот праздник ставилась в церкви новая братская свеча.

— Все у них шло благолепно, с церковным благословением, — отметил Затескин.

Ватошный же заметил уныло:

— Это все Куренок и тут прививает не только нищим, а и ворам артельным.

— А чем плохо, когда по порядку все идет? — зыркнул на него главарь, только-только закладывающий в этом мрачном лиговском доме азы организованной преступности.

— Можешь устроить меня на своей «долушке»? — спросил Затескин у Куренка.

Тот в последний раз изучающе посмотрел на Тесака.

— Для надежного «залетного» всегда пожалуйста.

— Можешь не сомневаться, — отвечал сыщик, — я человек мертвый- ткни ножом — кровь не пойдет, а притом и из воды сухим вылезу.

Господин Орловский после донесения Затескина о ею вселении к Куренку попытался проделать брешь в преступный мир со своей стороны. Для этого он повел в «Версаль» Мари Лисову, собираясь ее выставить дамочкой, близкой к московским уголовным кругам.

В кабаре Орловский прошел с Мари в свой обычный кабинет. Там он распорядился официанту Яшке пригласить к ним для беседы замеченную агентур-щиком в зале Анну Сергеевну по кличке Брошка, для «случайной» встречи с которой они и пришли.

Стол был накрыт, когда портьера на двери кабинета шелохнулась. Вкрадчиво вступила Аня Брошка, смешавшаяся оттого, что увидела пригласившего ее господина с лихо разодетой и накрашенной дамой. Густо намазанные ресницы Аннет взметнулись, рука в черной перчатке раскрыла веер, который заходил около почти голых в декольте грудей, напоминающих небольшие пушечные ядра.

— Заходите, Анна Сергеевна, не смущайтесь! — воскликнул Орловский. — Я вас позвал, чтобы как раз познакомить с Машей.

Мари подняла обнаженную руку, унизанную сегодня фамильными кольцами, с которыми после исчезновения из родового имения она не расставалась, по-свойски приглашая гостью в их компанию. У Брошки от вида неподдельных драгоценностей спутницы Орловского занялся дух, она сложила веер, приблизилась к столу и присела на кресло.

— Меня, если помните, Борис Ревский вам представлял, — сказал Орловский, наливая Ане ее любимый лафит, — величают Брониславом Ивановичем.

— Как не помнить, — охотно откликнулась Брошка, с поклоном принимая ухаживания и любезность Мари, придвинувшей к ней поближе вазу с фруктами, — вы, Иваныч, почти что «Иван», раз интересуетесь коллекционными вещичками эрмитажного класса, — упомянула она прозвище, каким иногда величают главаря шайки, который не желает выдавать свое истинное имя или кличку.

— Ну, Аннет, тогда и имечко этой женщины Маши правильно пойми, — уже на «ты» и так же иносказательно, как это принято у варнаков, дал понять ей Орловский, потому что «Машей», как и «Иваном» среди непосвященных, обычно прозывалась предводительница группы женщин-воровок.

— Во-он что, — с уважением произнесла Анька Брошка как проститутка, иногда наводчица воров, стоящая неизмеримо ниже такой особы в уголовной иерархии. — Где и как же вы, Маша, «щекотитесь»? — спросила она об уголовном промысле собеседницы и ее подопечных.

Мари распахнула свой ридикюль, откуда глянули на Брошку два маленьких тусклых револьвера.

— Сразу из двух? — что-то осмысляя, проговорила Аня, потом воскликнула: — Да ты не Машка ли Гусарка?

Теперь смутилась до пунцовых щек Мари, но Орловский мгновенно понял: Брошка потому совершенно правильно угадала, что в терактах, проведенных госпожой Лисовой в Петрограде, она стреляла в комиссаров одновременно из двух стволов. Выходило, что слава о «ночной гусарке» в Москве, так же расправлявшейся с тамошними комиссарами, уже