Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

чего-то дана ведь им и потная земная мирная жизнь, для чего-то раскрыта им дышащая нектаром этого земного мира спелая дыня Ташкента? Или только для искуса, для проверки на истинную веру, как толкуют Коран их муллы? И разве не должен наступить мир после новой большой войны, после большого очищающего взрыва, ради которого они, старые и битые, отправились на другой край земли? Он, Мухаммед, этот шлак двадцатилетней фабрики убийства, только ради мира готов был привести в действие могучий взрывной механизм. Пусть ужаснутся и прозреют те, кто еще способен прозреть! Так считал он, так, наверное, думал и Керим-Пустынник. Но делиться своими мыслями при Черном Саате не желал Профессор, мастер взрывного дела.

Из Ташкента двинулись в Астрахань. Там афганцам было уже не так спокойно, как в Ташкенте. Гнездилась в волжанах суета, забота, и взгляды они бросали цепкие, как репей, и речь вокруг казалась вся с подковырцем да с вызовом. Хотя рыба в Астрахани знатная, поразила правоверных рыба. Чешуя прозрачная, изнутри золотом светится, плавники большие, острые. От чего только такая рыба чудесная таким вот кривым да косым людям дается? Вот тоже странное племя – рыбаки.

Не успели добраться до Астрахани, как пошли проблемы. Несколько раз проверяли документы, особенно полюбились ментам чеченцы. Но это пустое – документы им на руки дали справные. Только раз денег забрали, или, как говорил Азамат, срубили. Странный, странный народ – деньги свои деревянными называют и потом ходят их рубить.

– Не беспокойся, Черный Саат, нервы береги. Люди в синих халатах плохого нам не сделают. Безвредные они, потому что очень деньги любят. Даже и деревянные. А уж с зелеными русских в России бояться вообще нечего, – объяснял Рус в ответ на слова Саата, что нечего ему да Азамату по городу мелькать без дела. Поостеречься надо? Дудки. Саат других русских помнил еще. Совсем других. Что с этими жизнь сделала… Те, правда, не в синих мундирах были. Нет, зря Саат опасаться не станет, чутье у него. Вот и чеченцы – не напрасно он брата спрашивал, нельзя ли без них обойтись в дороге: чем ближе к родным местам, тем больше они обособились, хозяевами себя почувствовали. Была б его воля, убрал бы он их из дела. Хоть сейчас бы убрал, пока беды не вышло. Ножиком, тихо. Но нельзя – на важного, нужного человека в Назрани они должны вывести Черного Саата. Они здесь – как рыбы в море. Вот такие же, с плавниками, с черными, глубокими и пустыми, как стреляные гильзы, глазницами…

Чеченцы в Астрахани вели себя самостоятельно. По стволу притащили, да не просто по стволу – по «макарову». И смеются, безумцы: как, мол, говорят, не взять, коль само в руки просится? Такие они здесь лихие воины.

– Да ты не гоношись, Черный Саат, все одно уходим. Ты в своем Афгане за таким стволом, небось, год по горам, как макака, лазил? А с большими деньгами как без оружия идти? Ты раскинь мозгами, командир-афганец!

– Если руки нечем занять, играйтесь пока, Аллах с вами. Но уходить будете – оставите. К оружию как раз мозги полагаются, а тебе их мать вложить позабыла, Азамат. И не гавкать здесь про афганцев, мы по бумагам все одинаковые, – вышел из себя Черный Саат.

Азамат блеснул в ответ золотом зубов, ухмыльнулся недоброй гримасой и лишь крепче сжал бурую шершавую рукоять такой же бурой и шершавой ладонью.

– Ты, черно… Ты, Черный Саат, на своей земле своими нукерами погоняй, а у нас свой указ! – взорвался Рус, наскочил на афганца, взмахнул руками с угрозой, пальцы, как перья птичьи, взлетели.

Чудом не дошло до стычки, едва не сверкнуло молнией, метнувшись из рукава Карата, быстрое меткое острие, едва не пронзило горло чеченца, но подал свой скрипучий, как мельничный жернов, голос самый старший в группе, Керим-Пустынник.

– Указ у нас всех один. У всех один. А ты, чеченец молодой, пьяный ходишь, девок водишь срамных, не слушаешь, что седые скажут. А ты слушай – дело общее скуем, потом пали. Пугай мальчишек горным эхом, – сказал Керим, даже не пошевелившись, так и сидя бездвижно на своей циновке.

– Уйми кровь, Темирбулат, – вняв Пустыннику, успокоил товарища и Азамат, – удаву не понять тигра. Но дело – делом, подкуем коня, а там помчимся, брат.

Уйдя в свою комнатушку, Азамат с Русом еще долго переговаривались гортанными голосами на своем родном, не ведомом афганцам языке.

– Горячий народ, горячий. Хорошие воины. Как кипяток кровь бурлит. Издали слышно, – сказал Керим-Пустынник. Лицо его было похоже на серый, плоский и гладкий камень, оставленный на суше морской стихией, отступившей тысячу лет назад, и покрывшийся под солнцем мелкой, едва заметной паутиной трещинок и соляных отложений.

«Что-то ты знаешь о жизни, чего не знаю я… – С тревогой и почтением всматривался Черный Саат в этот камень. – Иначе где ты берешь свой покой, где черпаешь бездвижную силу? Почему не тащишь из-за пояса свой длинный смертоносный шнур, не менее быстрый, чем нож Карата? Откуда знаешь, что услышат твой голос эти чужие воины, выплавленные из иного, горячего сплава? Нет, Керим, опасны они, скорее, скорее надо их отправлять. Вместе с тобой – если судьба сама за меня эти кости бросила».

Саат долго не мог решить, кого послать с чеченцами в Назрань, к нужному человеку по имени Большой Ингуш, а вот теперь понял – пойдет не Карат, не Мухаммед, пойдет Пустынник. Надо быстрее им в путь – пока не обжег кипяток гортани.

Как только новые надежные дорожные бумаги с фотографиями постриженных по-свежему путников были готовы, трое двинулись в дорогу.

– Что ж тебя, старик, в ходоки записали, а сами сидеть остались, как волки в логове? Сам нам пел – старость, старость, уважение, а вот тебе и уважение. Выходит, геморрой тебе лечат вместо уважения, – цеплялся к афганцу Рус, но Керим не знал, что значит по-русски геморрой. В языке этом он не ощущал своей силы. Так и молчал, и спутники привыкли к его безмолвию, даже, казалось, замечать перестали. Чудной старик, мяса не ест, пива-водки не пьет, где только здоровье теплится?

По Калмыкии на машине проехали, напылили, а там все больше ногами, до самой Назрани. Хоть и горячие воины, а на блокпосты лишний раз зачем нарываться?..

Керим-пустынник

Кериму-Пустыннику приглянулась калмыцкая степь – словно вот она вроде и степь, жара да сушь кругом, а обожди еще совсем немного, ну, лет сто или двести, и прорвется сквозь эти сизые