Искатель, 1995 №6 - Джо Горес

красного молотого перцу. Или даже, быть может, это какой-нибудь сумасбродный режиссер, которому вздумалось снять фильм на основе тех писем, что ты посылал маме в Санта-Монику. (А почему бы и нет? Снимают же они картины и на куда худших материалах.)

И все же на этот раз Эдельштейн твердо решил не подходить к двери. Продолжая лежать на кушетке не открывая глаз, он отозвался:

— Мне ничего не нужно.

— И все-таки вам это нужно, — послышался из-за двери голос.

— Все необходимые мне энциклопедии, щетки и пищевые концентраты у меня уже имеются, — устало и заученно откликнулся Эдельштейн. — Что бы вы мне ни предложили, у меня это уже есть.

— Послушайте, — произнес голос, — я ничего не продаю. Я хочу предложить вам кое-что задаром.

На лице Эдельштейна обозначилась едва заметная грустная и горькая усмешка бывалого нью-йоркского жителя, который прекрасно знает, что если даже кто-то подарит ему пачку новеньких хрустящих двадцатидолларовых купюр, то дело неизбежно кончится тем, что так или иначе, но ему придется за них заплатить.

— Если это бесплатно, — ответил Эдельштейн, — тогда я уж точно не могу себе это позволить.

— Но я хочу сказать, что это действительно бесплатно, — сказал голос. — Под словом «бесплатно» я подразумеваю, что ни сейчас, ни в будущем вам не придется за это платить.

— Нет, мне это ни к чему, — отрезал Эдельштейн, восхищаясь собственной твердостью характера.

Голос не отвечал.

— Эй, если вы все еще там, то сделайте одолжение, проваливайте, — не вытерпел Эдельштейн.

— Дорогой мой мистер Эдельштейн, — отозвался голос, — ваш цинизм — не более чем проявление интеллектуального инфантилизма. Мудрость же, мистер Эдельштейн, ищет различия и расставляет приоритеты.

— Ну вот, теперь он читает мне нотации, — буркнул Эдельштейн, апелируя к стене.

— Ладно, — произнес голос, — забудьте обо всем этом. Оставайтесь при своем цинизме и при своих расовых предрассудках. Только этих хлопот мне и недоставало!

— Минутку! — запротестовал Эдельштейн. — С чего это вы взяли, что я обременен расовыми предрассудками?

— Давайте говорить начистоту, — ответил голос. — Если бы я собирал деньги на Гадассу иди продавал бы израильские облигации, дело обстояло бы совсем иначе. Но я-то явно лишь тот, кем вам кажусь, так что вы уж простите меня за то, что я топчу эту землю.

— Не торопитесь с выводами, — сказал Эдельштейн. — Для меня вы всего-навсего голос из-за двери. Откуда мне знать, кем вы можете оказаться: католиком, адвентистом Седьмого дня или даже евреем?

— И все-таки вы знаете! — ответил голос.

— Мистер, я клянусь вам…

— Послушайте, — прервал его голос, — это уже не имеет значения: мне частенько приходится сталкиваться с подобными вещами. До свидания, мистер Эдельштейн.

— Подождите минутку, — остановил его Эдельштейн и тут же мысленно обругал себя дураком.

Как часто ему уже приходилось попадаться на удочку какого-нибудь жулика-торгаша, что заканчивалось, к примеру, тем, что он выкладывал 9 долларов 98 центов за иллюстрированный двухтомник «Сексуальной Истории Человечества», а потом узнавал от своего приятеля Мановича, что мог бы запросто купить этот двухтомник в любой книжной лавке «Марборо» всего за 2 доллара 98 центов.

Но голос был тем не менее прав. Каким-то непостижимым образом Эдельштейн знал, что имеет дело с гоем.

И теперь незваный гость уйдет с мыслью о том, что они, мол, эти евреи, возомнили, что они превыше всех на свете. Затем он поведает это своим оголтелым собратьям на очередном сборище каких-нибудь «Лосей» или «Рыцарей Колумба», и все кончится тем, что на евреев повесят очередную собаку.

«И все-таки у меня слабый характер», — с грустью подумал Эдельштейн.

— Хорошо! — крикнул он. — Можете войти! Но предупреждаю вас с самого начала: я не намерен ничего покупать.

Он с неохотой поднялся с кушетки и направился к двери… и тут же остановился как вкопанный, потому что после того, как за дверью прозвучало «большое спасибо», прямо сквозь эту закрытую, запертую на два замка деревянную дверь в комнату вошел человек.

Среднего роста, черноволосый, с кейсом в руке, он был не без претензии на шик одет в серый в светлую полоску костюм щегольского английского покроя. Его кордовской кожи ботинки были до блеска начищены, и он переступил ими порог закрытой двери Эдельштейна так, словно та была сделана из апельсинового желе.

— Минутку, остановитесь… повремените немного, — выдавил из себя Эдельштейн. Он почувствовал, что руки его сами собой судорожно сплелись, а сердце противно заколотилось.

Человек совершенно спокойно стоял в непринужденной позе в ярде от двери. Эдельштейн наконец вновь обрел дар речи.

— Простите, — сказал он, — у меня только что был небольшой приступ, что-то вроде галлюцинации…

— Хотите посмотреть, как я проделаю это еще раз? — спросил незнакомец.

— Боже упаси! Стало быть, вы-таки прошли сквозь дверь! О Господи, похоже, я попал в нешуточный переплет.

Эдельштейн отступил назад и тяжело рухнул на кушетку. Посетитель уселся в соседнее кресло.

— Что все это значит? — почему-то спросил Эдельштейн.

— Я проделываю эту штуку с дверью для экономии времени, — сказал незнакомец. — Это помогает перебросить мостик через пропасть недоверия. Меня зовут Чарлз Ситуэлл. Я один из земных уполномоченных дьявола.

Эдельштейну и в голову не пришло усомниться в словах пришельца. У него промелькнула мысль о молитве, но единственная, которую он смог припомнить, была та, что они, бывало, читали перед трапезой в бытность его еще мальчишкой в летнем лагере. Вряд ли она смогла бы здесь помочь. Еще он знал «Отче наш», но эта была даже не его веры. Быть может, отдание чести флагу…

— Не бейте тревогу, — сказал Ситуэлл, — я пришел сюда не по вашу душу или ради какой-нибудь еще, вроде этой, старомодной проделки.

— Почему я должен вам верить? — засомневался Эдельштейн.

— Посудите сами, — усмехнулся Ситуэлл. — Поразмыслите хотя бы о военном аспекте данного вопроса. Последние лет, скажем, пятьдесят сплошь заполнены всякого рода восстаниями и революциями. Для нас же это выливается в беспрецедентные по массовости поступления осужденных на вечные муки: американцев, вьетконговцев, нигерийцев, индонезийцев, южноафриканцев, русских, индусов, пакистанцев и арабов. А также — вы уж простите меня великодушно! — израильтян. Кроме того, в последнее время мы тащим к себе в большем, чем обычно, количестве китайцев, а совсем недавно нам здорово прибавилось работы на латиноамериканском рынке. Откровенно говоря, мистер Эдельштейн, мы затоварились душами. Если, чего доброго, в этом году разразится еще одна война, нам придется объявить амнистию по признаку простительности греха.

Услышанное заставило Эдельштейна призадуматься.

— Значит, вы и вправду явились сюда не для того, чтобы забрать меня в преисподнюю?

— Да нет же, черт побери! — воскликнул Ситуэлл. — Я же вам сказал, наш список ожидающих своей очереди длиннее, чем у ключника Небесных Врат Петра: